Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Записи с темой: IV B 4 (24)
четверг, 16 мая 2013
10:38
Доступ к записи ограничен
Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 15 мая 2013
00:20
Доступ к записи ограничен
Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 06 мая 2013
23:40
Доступ к записи ограничен
Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 29 апреля 2013
22:26
Доступ к записи ограничен
Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 22 апреля 2013
17:47
Доступ к записи ограничен
Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
10:40
Доступ к записи ограничен
Номос важнее предрассудков.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 11 апреля 2013
Номос важнее предрассудков.
Его мать была актрисой. Отец кадровым военным. Они жили у границы, поэтому ему и досталась Губерния. После войны, похоронив отца, переехали к его брату, мужу ее сестры. Прусскому ветерану, проживающему в Австрии.
- Меня охотно таскают с собой, как переводчика - он не пьян. Не так пьян как хотел бы, но это не имеет никакого значения. Он и трезв не смог бы дольше молчать. Так уж, видно, повелось: он верил в дружбу между своей бессонницей и бодрствованием Клауса. И эта вера была одной из немногих, которые выдержали проверку временем.
- Иногда не знаешь, как смягчить.. иной раз они сами настаивают, чтобы этого не делать. Едко - почти по-берлински - шутят. И смотрят. Так смотрят...
Если задуматься, рассказывать ему - оберштурмбанфюреру Клаусу фон Рейтенау о лагерной жизни совершенно бессмысленно. Чтобы не сказать глупо. Альбрехт ничуть не удивился бы, если под некоторыми хотя бы "инновациями", так успешно лишавшими его сна и покоя, стояла его подпись.
- Самое страшное - ты и сам даже не успеваешь понять, когда мир разламывается на "мы" и "они". Только смотреть после этого иначе уже невозможно. Даже если ты "их" вовсе не ненавидишь, даже если сочувствуешь или хочешь помочь... Это все равно "они" - он нервно смеется, одновременно желая и не желая поднять взгляд, найти серые глаза собеседника. Или - слушателя? Исповедника..? Опора, которую он там непременно найдет хуже бессилия. - Люди другого сорта. Почему-то - другого. Заведомо не ровня тебе. Как... - он замолкает, отчаянно стараясь найти подходящие слова.
- Домашние животные? - подсказывает Клаус.
- Да - тихо соглашается Альбрехт. - Или, скорее, хозяйственные - добавляет, неловко пытаясь прикурить.
Фон Рейтенау щурится, глядя на трясущиеся руки эсэсовца, рискующие сломать сигарету, быстрее чем навести на нее желтый язычок пламени.
- Вон! Все вон отсюда!
Он - сам виноват - не сразу успел понять, что произошло. Вернее, что только-только начинает происходить.
Все в лице нескольких человек нового набора мирно улетучились. Юргену осталось лишь выругаться: он более чем очевидно был исключением среди тех, кого Шефер и Клоос не желали сейчас лицезреть, а под рукой, как назло, не было даже незаряженной винтовки.
- Не ждал, красавчик? - хитро ухмыляется Хорст.
- Ждал - серые глаза безрезультатно ищут пути отступления. Вместо этого находя еще двоих.. знакомых. - В качестве мишени.
- Ууу. Как нехорошо, Юрист - он не торопится и это неплохо. - Вмешательство штатских - не больше чем самосуд.
Хорошие люди медленно сжимают круг. Самосудом откровенно пахнет здесь. И он даже знает состав обвинения. Впрочем да, что бы не затевалось здесь, это отныне и следует считать разбирательством. Судебным. (Юрген невольно оглядывается. Чуть более лихорадочно, чем хотелось бы ему и к явному удовольствию исполнительных органов) Если, конечно, какое-либо пост-ныне тут предполагается. Кто бы там ни стоял сегодня на вышке, он непременно предупрежден.
Когда родственники убитых потребовали расследования в мюнхенской прокуратуре Шефер только посмеялся. Его совершенно не напрягали результаты судмедэкспертизы, которые никак не могли заговорить в его пользу. Засомневавшийся было напарник вскоре расслабился тоже. Рем давно придерживался мнения, что дела СА должны находиться вне компетенции судов и внешних следственных властей и этот случай обещал стать неплохим аргументом, чтобы обратиться с соответствующим требованием к рейхсфюреру. Не прошло и десяти дней, как министр внутренних дел закрыл расследование.
Интересно, если его прибьют тоже не обнаружится "достаточно убедительных доказательств того, что смерть последовала по внешним причинам"?
- Мои поздравления, Юрист - Шефер хлопает в ладони, кое кто из его дружков как обезьяна повторяет за вожаком. - Ты знатно поспособствовал рождению внутренней юрисдикции СС.
Усмешка на лице Хорста меняется каким-то неописуемо мерзким выражением, он отступает на два шага в сторону и одновременно с этим следует убедительный толчок в спину: иди. Куда - яснее ясного. И в одно мгновение еще более ясно становится почему заключенные так редко предпринимают попытки сопротивляться немногочисленным, по сути, охранникам. Никто из них даже не задумается, прежде чем спустить курок, хотя он пока что вроде и не узник. Зато они - короли жизни и смерти. Единовластные. После того эпизода и выступления СА вряд ли кто-либо захочет лишний раз с ними связываться. А с додумавшегося совершить такую глупость сейчас спросится. Дабы впредь неповадно было.
- Давай, давай, красавчик - штурмовое отродье приглашающе взмахивает рукой. Он бы еще поклонился. Точно уж заработал бы черепную травму.. Жаль, на это его изысканности не хватит.
Две винтовки позади, Клоос чуть-чуть в стороне, рядом с Шефером, с любопытством наклонил голову. Комендант лагеря еще не вернулся.. Почетный конвой, ничего не скажешь. Как и полагается таковому, он торжественно расступается перед входом в.. помещение, пропуская вперед. Отверстие двери зияет тьмой.
Юрген резко разворачивается, перехватывает винтовку у не ожидающего такого поворота мужчины справа от него. Выстрелить можно и в воздух, глядишь, кто-то все-таки хотя бы немного попортит им праздник. Но Клоос не спит. Он-то, по всей видимости всю дорогу ожидал именно этого. Он, чуть ли не в тот же момент непонятно откуда взявшимся прутом наносит ответный удар - по рукам. Фон Рейтенау роняет винтовку, смутно осознавая, что скорее всего вполне мог бы ее удержать, непозволительно резко отдергивает ладони от следующего взмаха. Удар приклада, пришедшийся на левое плечо практически разворачивает его обратно к двери, под колени - опрокидывает в темноту камеры.
- Добро пожаловать - елейно шепчет наклонившийся ради этого Хорст. И мгновение спустя валится рядом, судя по бешеному шипению сильно ударяясь обо что-то лицом. Юрген даже успевает откатиться от ожидаемо обрушившегося сверху удара. Прямо под ноги Клоосу. И его знаменитым сапогам.
- Лее-жать!
- Это ты ооочень зря, Юрист... - многообещающе харкает Шефер, поднимается. Кажется, у него сломан нос.
Увы, это явно последнее приятное откровение.
Времени нет. Здесь вообще больше ничего нет. Несмотря на уже включенный свет, а может быть благодаря ему. Главное, единственное, что еще заставляет думать (хотя, вполне возможно, оно обошлось бы и чистыми инстинктами) - не подставить под удар руки. Не дать понять, что по-настоящему боишься исключительно за свои ладони. За жизнь отбоялся снаружи. Если Шеферу хватило бы мозгов...
Интересно, почему самому не хватает мозгов забросить тщетные попытки подняться, доставляющие столько радости и так развеселой компании? Наверное, слишком хочется убедиться, что встреча чьего-то приклада с левым коленом не была столь печальной, как рисуют ее ощущения. И как же только они умудрились даже не прикоснуться к его лицу?
Ответ не заставляет ждать себя долго.
- Хватит - задумчиво говорит Хорст, похоже, все это время так и остававшийся в сторонке. Юрген переводит дыхание, наблюдая за приближающимися сапогами. Как ни парадоксально сейчас, когда тройца будущих трупов отстала совсем не хочется вставать. Даже голову приподнять. Впрочем, о последнем заботится уже сам Шефер. Оценивающе взглянув на результат работы своих дружков он решает не отказывать себе в удовольствии присесть на корточки перед поверженным.. врагом(?). Почти нежно проводит ладонью по спутанным светлым волосам, выбирая оттуда клочья грязи, затем неожиданно дергает, заставляя хотя бы приподняться, ухмыляется.
- Ну, как тебе, красавчик?
В ответ получается только закашляться и Юрген бросает попытку заговорить. Да и мысли разбегаются быстрее, чем он успевает разглядеть объединившие их на доли секунды взаимосвязи.
- Тшшш.. - Шефер с интересом разглядывает графское, даже сейчас очень даже аристократическое лицо. Но, нехотя, постоянно сбивается на серые глаза. Взгляд, которым фон Рейтенау смотрит на него очень сильно ему не нравится. Хорст морщится, но мгновением спустя его явно осеняет какая-то новая идея. - Пойдем со мной - мягкий голос поддерживает рывок за волосы, но попытка встать в очередной не приводит к успеху. Пока с помощью не приходит Клоос со своим камрадом. Юрген не видит, но почему-то не сомневается, что винтовка третьего в полной готовности наблюдает за любым его движением.
Куда его потащили он понял только тогда, когда в лицо ударил тошнотворный жар. Ему сказочно повезло, что Шефер очень долгое время не находил подходящего момента, чтобы выговориться. Слов он не понимал, но они дали ему время необходимое чтобы хоть как-то собраться и предпринять попытку вырваться. Попытка предсказуемо провалилась. Он успел лишь увернуться. И понять, что никогда еще вплоть до сей поры даже не представлял, что такое боль.
Шаги заставляют его вздрогнуть, вскрикнуть в очередной раз упершись в шершавую стенку обожженной частью спины.
- Ты живой? - настороженный голос проходит где-то мимо Юргена. Он сидит и методично сжимает и разжимает ладони, с переменным успехом стараясь сфокусировать на них свой взгляд. В конце-концов у него получается. Он крутит руками в запястьях, постепенно начиная смеяться. Сначала тихо, а потом все громче и громче. Внезапно замолкает. Взгляд утыкается в никуда, приподнятые руки продолжают трястись.
- Держи.
Он, словно автоматически повинуясь словам, берет зажженную сигарету. С трудом удерживая, поднимает к губам.
- Держи - улыбается Клаус, протягивая Альбрехту сильно пахучий спиртом стаканчик. Тот берет, изо всех сил стараясь не разлить содержимое, осторожно поднимает к губам. Аромат, похоже, совершенно его не смущает. Хотя он вряд ли способен сейчас чувствовать запах. Проглатывает, будто делает это по несколько раз на дню.
Он даже не закашлялся. Он даже не заметил. Ничего, кроме последовательности движений - поднять руку, затянуться, отвести, медленно выдыхая.
Хорст со товарищи пересчитались. Эйке выставил всех. Альбрехт еще долго думал, что это жест доброй воли в сторону сына отличившегося во времена предыдущей войны офицера. (Пожалуй, разубедился только сейчас - получив свои два, а собственно три отказа) Юрген знал то, чего почему-то не учел Шефер - комендант лагеря люто ненавидел Рема. А заодно и всех его приспешников. И такой хороший предлог избавиться от навязанных ему подчиненных просто не мог пройти мимо его внимания. Впрочем, его симпатия к молодому фон Рейтенау тоже нашла свое выражение. Как только тот более-менее устойчиво встал на ноги. Перевоспитание подающего, с его точки зрения, огромные надежды, но совершенно недисциплинированного офицерчика еще задолго до этого стало для Эйке вопросом служебного долга и чести.
Альбрехт неожиданно смеется. Потом замолкает, долго смотрит перед собой.
- И оркестры - выдыхает, будто проснувшись. - Они теперь повсюду. Пока на танцпло.. тьфу ты! На плацу идет расстрел, они наигрывают последние шлягеры - чтобы не смущать местное население. Это кем надо... - он осекается. - Прости. Я больше не хочу, я никогда не хотел быть тем, кто решает за них всех.
- Пока другие решают за тебя.
- Проклятый замкнутый круг. Этот запах... Он везде. Говорят, к нему привыкаешь. Возможно. Я и сам пробовал. Как знать, может и получилось бы, но я слишком боялся. Представляешь? Я боялся привыкнуть. Я боялся перестать его замечать. В итоге - не помогло. Я чуть было не нарвался, а когда меня остановили - не застрелился. Не смог.
- И правильно. Не смог. Когда в следующий раз решишь покончить с собой уточни, где нужен смертник. И умирай за исполнением. Или свяжись со мной. Я найду куда тебя пристроить.
Эсэсовец поднимает на Клауса озадаченно-пьяный взгляд.
- Ты подрываешь мою репутацию - пожимает плечами тот. Но знакомое выражение глаз заставляет Альбрехта отвернуться.
- Они процарапывают на стенах свои имена. Там.. Иногда появляются аббревиатуры званий, дивизий, наград. Кто-то из них мог даже служить с моим отцом. В первой войне.
Немец замолкает, вспомнив одну из первых в его.. "карьере" казней. Или даже - не его. Он тогда просто смотрел. Почему-то не в силах отвести глаза. Тот человек тоже был ветераном.
Стрелял фон Рейтенау.
Альбрехт крутит головой. Смешно, приходя сюда, он ведь опасался что Клаус предложит ему просто-напросто перевод с лагерной службы. Это стоило бы гораздо меньших усилий. Только ничего бы не изменилось.
- Подорвать твою репутацию мне не по силам.
- Меня охотно таскают с собой, как переводчика - он не пьян. Не так пьян как хотел бы, но это не имеет никакого значения. Он и трезв не смог бы дольше молчать. Так уж, видно, повелось: он верил в дружбу между своей бессонницей и бодрствованием Клауса. И эта вера была одной из немногих, которые выдержали проверку временем.
- Иногда не знаешь, как смягчить.. иной раз они сами настаивают, чтобы этого не делать. Едко - почти по-берлински - шутят. И смотрят. Так смотрят...
Если задуматься, рассказывать ему - оберштурмбанфюреру Клаусу фон Рейтенау о лагерной жизни совершенно бессмысленно. Чтобы не сказать глупо. Альбрехт ничуть не удивился бы, если под некоторыми хотя бы "инновациями", так успешно лишавшими его сна и покоя, стояла его подпись.
- Самое страшное - ты и сам даже не успеваешь понять, когда мир разламывается на "мы" и "они". Только смотреть после этого иначе уже невозможно. Даже если ты "их" вовсе не ненавидишь, даже если сочувствуешь или хочешь помочь... Это все равно "они" - он нервно смеется, одновременно желая и не желая поднять взгляд, найти серые глаза собеседника. Или - слушателя? Исповедника..? Опора, которую он там непременно найдет хуже бессилия. - Люди другого сорта. Почему-то - другого. Заведомо не ровня тебе. Как... - он замолкает, отчаянно стараясь найти подходящие слова.
- Домашние животные? - подсказывает Клаус.
- Да - тихо соглашается Альбрехт. - Или, скорее, хозяйственные - добавляет, неловко пытаясь прикурить.
Фон Рейтенау щурится, глядя на трясущиеся руки эсэсовца, рискующие сломать сигарету, быстрее чем навести на нее желтый язычок пламени.
- Вон! Все вон отсюда!
Он - сам виноват - не сразу успел понять, что произошло. Вернее, что только-только начинает происходить.
Все в лице нескольких человек нового набора мирно улетучились. Юргену осталось лишь выругаться: он более чем очевидно был исключением среди тех, кого Шефер и Клоос не желали сейчас лицезреть, а под рукой, как назло, не было даже незаряженной винтовки.
- Не ждал, красавчик? - хитро ухмыляется Хорст.
- Ждал - серые глаза безрезультатно ищут пути отступления. Вместо этого находя еще двоих.. знакомых. - В качестве мишени.
- Ууу. Как нехорошо, Юрист - он не торопится и это неплохо. - Вмешательство штатских - не больше чем самосуд.
Хорошие люди медленно сжимают круг. Самосудом откровенно пахнет здесь. И он даже знает состав обвинения. Впрочем да, что бы не затевалось здесь, это отныне и следует считать разбирательством. Судебным. (Юрген невольно оглядывается. Чуть более лихорадочно, чем хотелось бы ему и к явному удовольствию исполнительных органов) Если, конечно, какое-либо пост-ныне тут предполагается. Кто бы там ни стоял сегодня на вышке, он непременно предупрежден.
Когда родственники убитых потребовали расследования в мюнхенской прокуратуре Шефер только посмеялся. Его совершенно не напрягали результаты судмедэкспертизы, которые никак не могли заговорить в его пользу. Засомневавшийся было напарник вскоре расслабился тоже. Рем давно придерживался мнения, что дела СА должны находиться вне компетенции судов и внешних следственных властей и этот случай обещал стать неплохим аргументом, чтобы обратиться с соответствующим требованием к рейхсфюреру. Не прошло и десяти дней, как министр внутренних дел закрыл расследование.
Интересно, если его прибьют тоже не обнаружится "достаточно убедительных доказательств того, что смерть последовала по внешним причинам"?
- Мои поздравления, Юрист - Шефер хлопает в ладони, кое кто из его дружков как обезьяна повторяет за вожаком. - Ты знатно поспособствовал рождению внутренней юрисдикции СС.
Усмешка на лице Хорста меняется каким-то неописуемо мерзким выражением, он отступает на два шага в сторону и одновременно с этим следует убедительный толчок в спину: иди. Куда - яснее ясного. И в одно мгновение еще более ясно становится почему заключенные так редко предпринимают попытки сопротивляться немногочисленным, по сути, охранникам. Никто из них даже не задумается, прежде чем спустить курок, хотя он пока что вроде и не узник. Зато они - короли жизни и смерти. Единовластные. После того эпизода и выступления СА вряд ли кто-либо захочет лишний раз с ними связываться. А с додумавшегося совершить такую глупость сейчас спросится. Дабы впредь неповадно было.
- Давай, давай, красавчик - штурмовое отродье приглашающе взмахивает рукой. Он бы еще поклонился. Точно уж заработал бы черепную травму.. Жаль, на это его изысканности не хватит.
Две винтовки позади, Клоос чуть-чуть в стороне, рядом с Шефером, с любопытством наклонил голову. Комендант лагеря еще не вернулся.. Почетный конвой, ничего не скажешь. Как и полагается таковому, он торжественно расступается перед входом в.. помещение, пропуская вперед. Отверстие двери зияет тьмой.
Юрген резко разворачивается, перехватывает винтовку у не ожидающего такого поворота мужчины справа от него. Выстрелить можно и в воздух, глядишь, кто-то все-таки хотя бы немного попортит им праздник. Но Клоос не спит. Он-то, по всей видимости всю дорогу ожидал именно этого. Он, чуть ли не в тот же момент непонятно откуда взявшимся прутом наносит ответный удар - по рукам. Фон Рейтенау роняет винтовку, смутно осознавая, что скорее всего вполне мог бы ее удержать, непозволительно резко отдергивает ладони от следующего взмаха. Удар приклада, пришедшийся на левое плечо практически разворачивает его обратно к двери, под колени - опрокидывает в темноту камеры.
- Добро пожаловать - елейно шепчет наклонившийся ради этого Хорст. И мгновение спустя валится рядом, судя по бешеному шипению сильно ударяясь обо что-то лицом. Юрген даже успевает откатиться от ожидаемо обрушившегося сверху удара. Прямо под ноги Клоосу. И его знаменитым сапогам.
- Лее-жать!
- Это ты ооочень зря, Юрист... - многообещающе харкает Шефер, поднимается. Кажется, у него сломан нос.
Увы, это явно последнее приятное откровение.
Времени нет. Здесь вообще больше ничего нет. Несмотря на уже включенный свет, а может быть благодаря ему. Главное, единственное, что еще заставляет думать (хотя, вполне возможно, оно обошлось бы и чистыми инстинктами) - не подставить под удар руки. Не дать понять, что по-настоящему боишься исключительно за свои ладони. За жизнь отбоялся снаружи. Если Шеферу хватило бы мозгов...
Интересно, почему самому не хватает мозгов забросить тщетные попытки подняться, доставляющие столько радости и так развеселой компании? Наверное, слишком хочется убедиться, что встреча чьего-то приклада с левым коленом не была столь печальной, как рисуют ее ощущения. И как же только они умудрились даже не прикоснуться к его лицу?
Ответ не заставляет ждать себя долго.
- Хватит - задумчиво говорит Хорст, похоже, все это время так и остававшийся в сторонке. Юрген переводит дыхание, наблюдая за приближающимися сапогами. Как ни парадоксально сейчас, когда тройца будущих трупов отстала совсем не хочется вставать. Даже голову приподнять. Впрочем, о последнем заботится уже сам Шефер. Оценивающе взглянув на результат работы своих дружков он решает не отказывать себе в удовольствии присесть на корточки перед поверженным.. врагом(?). Почти нежно проводит ладонью по спутанным светлым волосам, выбирая оттуда клочья грязи, затем неожиданно дергает, заставляя хотя бы приподняться, ухмыляется.
- Ну, как тебе, красавчик?
В ответ получается только закашляться и Юрген бросает попытку заговорить. Да и мысли разбегаются быстрее, чем он успевает разглядеть объединившие их на доли секунды взаимосвязи.
- Тшшш.. - Шефер с интересом разглядывает графское, даже сейчас очень даже аристократическое лицо. Но, нехотя, постоянно сбивается на серые глаза. Взгляд, которым фон Рейтенау смотрит на него очень сильно ему не нравится. Хорст морщится, но мгновением спустя его явно осеняет какая-то новая идея. - Пойдем со мной - мягкий голос поддерживает рывок за волосы, но попытка встать в очередной не приводит к успеху. Пока с помощью не приходит Клоос со своим камрадом. Юрген не видит, но почему-то не сомневается, что винтовка третьего в полной готовности наблюдает за любым его движением.
Куда его потащили он понял только тогда, когда в лицо ударил тошнотворный жар. Ему сказочно повезло, что Шефер очень долгое время не находил подходящего момента, чтобы выговориться. Слов он не понимал, но они дали ему время необходимое чтобы хоть как-то собраться и предпринять попытку вырваться. Попытка предсказуемо провалилась. Он успел лишь увернуться. И понять, что никогда еще вплоть до сей поры даже не представлял, что такое боль.
Шаги заставляют его вздрогнуть, вскрикнуть в очередной раз упершись в шершавую стенку обожженной частью спины.
- Ты живой? - настороженный голос проходит где-то мимо Юргена. Он сидит и методично сжимает и разжимает ладони, с переменным успехом стараясь сфокусировать на них свой взгляд. В конце-концов у него получается. Он крутит руками в запястьях, постепенно начиная смеяться. Сначала тихо, а потом все громче и громче. Внезапно замолкает. Взгляд утыкается в никуда, приподнятые руки продолжают трястись.
- Держи.
Он, словно автоматически повинуясь словам, берет зажженную сигарету. С трудом удерживая, поднимает к губам.
- Держи - улыбается Клаус, протягивая Альбрехту сильно пахучий спиртом стаканчик. Тот берет, изо всех сил стараясь не разлить содержимое, осторожно поднимает к губам. Аромат, похоже, совершенно его не смущает. Хотя он вряд ли способен сейчас чувствовать запах. Проглатывает, будто делает это по несколько раз на дню.
Он даже не закашлялся. Он даже не заметил. Ничего, кроме последовательности движений - поднять руку, затянуться, отвести, медленно выдыхая.
Хорст со товарищи пересчитались. Эйке выставил всех. Альбрехт еще долго думал, что это жест доброй воли в сторону сына отличившегося во времена предыдущей войны офицера. (Пожалуй, разубедился только сейчас - получив свои два, а собственно три отказа) Юрген знал то, чего почему-то не учел Шефер - комендант лагеря люто ненавидел Рема. А заодно и всех его приспешников. И такой хороший предлог избавиться от навязанных ему подчиненных просто не мог пройти мимо его внимания. Впрочем, его симпатия к молодому фон Рейтенау тоже нашла свое выражение. Как только тот более-менее устойчиво встал на ноги. Перевоспитание подающего, с его точки зрения, огромные надежды, но совершенно недисциплинированного офицерчика еще задолго до этого стало для Эйке вопросом служебного долга и чести.
Альбрехт неожиданно смеется. Потом замолкает, долго смотрит перед собой.
- И оркестры - выдыхает, будто проснувшись. - Они теперь повсюду. Пока на танцпло.. тьфу ты! На плацу идет расстрел, они наигрывают последние шлягеры - чтобы не смущать местное население. Это кем надо... - он осекается. - Прости. Я больше не хочу, я никогда не хотел быть тем, кто решает за них всех.
- Пока другие решают за тебя.
- Проклятый замкнутый круг. Этот запах... Он везде. Говорят, к нему привыкаешь. Возможно. Я и сам пробовал. Как знать, может и получилось бы, но я слишком боялся. Представляешь? Я боялся привыкнуть. Я боялся перестать его замечать. В итоге - не помогло. Я чуть было не нарвался, а когда меня остановили - не застрелился. Не смог.
- И правильно. Не смог. Когда в следующий раз решишь покончить с собой уточни, где нужен смертник. И умирай за исполнением. Или свяжись со мной. Я найду куда тебя пристроить.
Эсэсовец поднимает на Клауса озадаченно-пьяный взгляд.
- Ты подрываешь мою репутацию - пожимает плечами тот. Но знакомое выражение глаз заставляет Альбрехта отвернуться.
- Они процарапывают на стенах свои имена. Там.. Иногда появляются аббревиатуры званий, дивизий, наград. Кто-то из них мог даже служить с моим отцом. В первой войне.
Немец замолкает, вспомнив одну из первых в его.. "карьере" казней. Или даже - не его. Он тогда просто смотрел. Почему-то не в силах отвести глаза. Тот человек тоже был ветераном.
Стрелял фон Рейтенау.
Альбрехт крутит головой. Смешно, приходя сюда, он ведь опасался что Клаус предложит ему просто-напросто перевод с лагерной службы. Это стоило бы гораздо меньших усилий. Только ничего бы не изменилось.
- Подорвать твою репутацию мне не по силам.
среда, 10 апреля 2013
Номос важнее предрассудков.
Клаус меланхолично смотрит на уснувшего (беспокойно, то и дело чуть не просыпающегося) гостя. "Здесь, у вас забываешь, что там - снаружи - все еще не кончилась война" - бросил тот уже в полусне.
Фон Рейтенау бесшумно поднимается, идет к комнате Мадлен и останавливается на пороге, обнаружив там спящих, прижавшихся друг к другу женщину с ребенком. Какое-то время смотрит на них, затем переводит взгляд на окно: тяжелые шторы, узорчатая тюль, стекло...
Берлин бомбят уже несколько дней подряд. И то не считая других налетов. Люди почти переселились в бомбоубежища, улицы похожи на кладбище и археологические раскопки одновременно. Повсюду валяются вещи домашнего обихода, разгребаемые славянскими рабочими тела, битые кирпичи. Он никогда не любил этот город. По крайней мере всегда так думал. Впрочем сейчас его тоже навряд ли заботят судьбы парков и архитектурных построений. Косвенно.
Пианино увезенное из Вены еще лет 5 назад вместе с парой-тройкой других вещей заблаговременно отправилось в Швейцарию. Вещи.. Смешно.
Он писал отцу не очень часто. О чем тут писать, если с одной стороны сплошные государственные тайны, с другой... Но в этот раз написал на удивление много, словно компенсируя предупреждение - больше вестей не ждать. Он уверен - этот отпуск тоже последний. И вряд ли он окажется здесь еще даже по делам.
Улыбнувшись, не то спящим, не то собственным мыслям, Клаус тихо закрывает дверь и возвращается в гостиную. Достает сигареты, закуривает. Затем вновь садится за клавикорд и тих наигрывает запрещенную в Германии Лили Марлен.
Эйхману придется срочно поднапрячься. 44-й год для отделения B IV будет насыщенным. Впрочем - он взглядывает на Альбрехта - для персонала лагерей тоже. Эсэсовец знает и поэтому пытается смыться заранее. На русский фронт. Самоотверженно. Осуществимо.
Рейхсамаршалу придется куда-то девать свое новое достояние - пожертвования граждан нации. Предметы искусства.
Ликвидация гетто неизбежна. С этим надо будет разобраться лично. Да и в обход Эйхмана.
Клаус стряхивает пепел, нежно ведет рукой по клавишам.
- Угля нет - бормочет Альбрехт. - Зима и нет угля. А здесь - тепло.
Фон Рейтенау усмехается. Зиму он увидит на Восточном.
Задумавшийся немец так и не замечает, как в комнату заходит Мишель.
- Герр Рейтенау - он встает перед ним чуть ли не вытянувшись по струнке. - Оставатся. Говорит, война скоро кончиться. Я думаю, тогда можно рассказывать... Все, что теперь - нельзя. Ну.. Полю и тете Ивет - он с трудом но все же подбирает немецкие слова, почти не сбиваясь на французский. Он пришел по делу, а о них разговаривают только на немецком. - Мама боится, что вы не вернется. Она не говорить, но я знаю. Я не верю. Папа ведь уже ушел - Мишель хочет казаться взрослым, серьезным собеседником, поэтому удерживается от глупого детского вопроса "почему недостаточно?"
- У меня дела за границей - спокойно говорит Клаус.- Мне нужно увести от войны еще несколько хороших людей.
- Семья? - чуть подумав вопрошает Мишель, безотчетно прижимаясь к немцу.
- Почти - кивает тот.
- Друзья - с плохо скрываемой радостью решает мальчишка. - Но вы же знаете как с ней есть. Война. Вы не уходите. Герр Клаус?
- Не уйду - заверяет немец. - А пока иди к маме.
- Она не спит одна. Я знаю. Хорошо.
Фон Рейтенау бесшумно поднимается, идет к комнате Мадлен и останавливается на пороге, обнаружив там спящих, прижавшихся друг к другу женщину с ребенком. Какое-то время смотрит на них, затем переводит взгляд на окно: тяжелые шторы, узорчатая тюль, стекло...
Берлин бомбят уже несколько дней подряд. И то не считая других налетов. Люди почти переселились в бомбоубежища, улицы похожи на кладбище и археологические раскопки одновременно. Повсюду валяются вещи домашнего обихода, разгребаемые славянскими рабочими тела, битые кирпичи. Он никогда не любил этот город. По крайней мере всегда так думал. Впрочем сейчас его тоже навряд ли заботят судьбы парков и архитектурных построений. Косвенно.
Пианино увезенное из Вены еще лет 5 назад вместе с парой-тройкой других вещей заблаговременно отправилось в Швейцарию. Вещи.. Смешно.
Он писал отцу не очень часто. О чем тут писать, если с одной стороны сплошные государственные тайны, с другой... Но в этот раз написал на удивление много, словно компенсируя предупреждение - больше вестей не ждать. Он уверен - этот отпуск тоже последний. И вряд ли он окажется здесь еще даже по делам.
Улыбнувшись, не то спящим, не то собственным мыслям, Клаус тихо закрывает дверь и возвращается в гостиную. Достает сигареты, закуривает. Затем вновь садится за клавикорд и тих наигрывает запрещенную в Германии Лили Марлен.
Эйхману придется срочно поднапрячься. 44-й год для отделения B IV будет насыщенным. Впрочем - он взглядывает на Альбрехта - для персонала лагерей тоже. Эсэсовец знает и поэтому пытается смыться заранее. На русский фронт. Самоотверженно. Осуществимо.
Рейхсамаршалу придется куда-то девать свое новое достояние - пожертвования граждан нации. Предметы искусства.
Ликвидация гетто неизбежна. С этим надо будет разобраться лично. Да и в обход Эйхмана.
Клаус стряхивает пепел, нежно ведет рукой по клавишам.
- Угля нет - бормочет Альбрехт. - Зима и нет угля. А здесь - тепло.
Фон Рейтенау усмехается. Зиму он увидит на Восточном.
Задумавшийся немец так и не замечает, как в комнату заходит Мишель.
- Герр Рейтенау - он встает перед ним чуть ли не вытянувшись по струнке. - Оставатся. Говорит, война скоро кончиться. Я думаю, тогда можно рассказывать... Все, что теперь - нельзя. Ну.. Полю и тете Ивет - он с трудом но все же подбирает немецкие слова, почти не сбиваясь на французский. Он пришел по делу, а о них разговаривают только на немецком. - Мама боится, что вы не вернется. Она не говорить, но я знаю. Я не верю. Папа ведь уже ушел - Мишель хочет казаться взрослым, серьезным собеседником, поэтому удерживается от глупого детского вопроса "почему недостаточно?"
- У меня дела за границей - спокойно говорит Клаус.- Мне нужно увести от войны еще несколько хороших людей.
- Семья? - чуть подумав вопрошает Мишель, безотчетно прижимаясь к немцу.
- Почти - кивает тот.
- Друзья - с плохо скрываемой радостью решает мальчишка. - Но вы же знаете как с ней есть. Война. Вы не уходите. Герр Клаус?
- Не уйду - заверяет немец. - А пока иди к маме.
- Она не спит одна. Я знаю. Хорошо.
Номос важнее предрассудков.
Радуется Вальтер тому самому швейцарскому доктору-внедренцу, благодаря которому разоблачили один заговор. Разговаривают о втором - более серьезном, армейском. Под руководством фон Штауффенберга. матчасть
- Прекрасная работа, фон Рейтенау - в голосе Шелленберга слышно искреннее признание. - Теперь я смогу очистить вашего отца от прежних обвинений и вернуть ему доброе имя в..
- Вряд ли он этому порадуется - ухмыляется Клаус.
- И вряд ли будет гордиться? Хорошо, Рейтенау. Я не собираюсь настаивать, тем более...
- Тем более - подтверждает еще недосказанное граф.
Шелленберг не хуже, если не лучше - как и полагалось бы единовластному хозяину всех служб военной разведки - знает, что уже совсем скоро имена придется отмывать от совершенно противоположных заслуг. А еще он прекрасно понимает, что отставки Канариса Гейдрихову псу никак достаточно не будет. Хотя разведчик и питает некое сочувствие к адмиралу. И не в последнюю очередь в том, что фон Рейтенау встал не на его стороне. Почему-то Вальтер не мог избавиться от впечатления, что терпеливая ненависть графа гораздо хуже опасливой зависти Гиммлера.
- Рейхсфюрер признателен. Можете больше не опасаться...
Клаус не уронил ни слова, он просто посмотрел на собеседника и тот понял, что при искреннейшем своем желании никак не сможет озвучить то же самое начальнику.
- Как дела в усадьбе? - интересуется тем временем Рейтенау.
- О, говорят, нельзя дольше держат гончих на псарне - спешит с ответом Шелленберг. - Иначе рискуют прийти в негодность.
- Надеюсь, хозяин понимает, что Крафт ему все равно не светит? Независимо от моих стараний.
- Боюсь, он не готов смириться. Он надеется на Валькирию.
- Чет-нечет, - Рейтенау закуривает, Вальтер следует дурному примеру. - Эта сука может запросто откусить кормящую ее руку.
- Куда уж - улыбается Шелленберг.
- Главное, чтобы бешеная псина не убежала.
- Не убежит. Раньше сдохнет.
- При всем уважении, я не ветеринар.
- Уверяю, по этому делу у меня достаточно специалистов.
- Прекрасная работа, фон Рейтенау - в голосе Шелленберга слышно искреннее признание. - Теперь я смогу очистить вашего отца от прежних обвинений и вернуть ему доброе имя в..
- Вряд ли он этому порадуется - ухмыляется Клаус.
- И вряд ли будет гордиться? Хорошо, Рейтенау. Я не собираюсь настаивать, тем более...
- Тем более - подтверждает еще недосказанное граф.
Шелленберг не хуже, если не лучше - как и полагалось бы единовластному хозяину всех служб военной разведки - знает, что уже совсем скоро имена придется отмывать от совершенно противоположных заслуг. А еще он прекрасно понимает, что отставки Канариса Гейдрихову псу никак достаточно не будет. Хотя разведчик и питает некое сочувствие к адмиралу. И не в последнюю очередь в том, что фон Рейтенау встал не на его стороне. Почему-то Вальтер не мог избавиться от впечатления, что терпеливая ненависть графа гораздо хуже опасливой зависти Гиммлера.
- Рейхсфюрер признателен. Можете больше не опасаться...
Клаус не уронил ни слова, он просто посмотрел на собеседника и тот понял, что при искреннейшем своем желании никак не сможет озвучить то же самое начальнику.
- Как дела в усадьбе? - интересуется тем временем Рейтенау.
- О, говорят, нельзя дольше держат гончих на псарне - спешит с ответом Шелленберг. - Иначе рискуют прийти в негодность.
- Надеюсь, хозяин понимает, что Крафт ему все равно не светит? Независимо от моих стараний.
- Боюсь, он не готов смириться. Он надеется на Валькирию.
- Чет-нечет, - Рейтенау закуривает, Вальтер следует дурному примеру. - Эта сука может запросто откусить кормящую ее руку.
- Куда уж - улыбается Шелленберг.
- Главное, чтобы бешеная псина не убежала.
- Не убежит. Раньше сдохнет.
- При всем уважении, я не ветеринар.
- Уверяю, по этому делу у меня достаточно специалистов.
вторник, 09 апреля 2013
Номос важнее предрассудков.
пятница, 05 апреля 2013
Номос важнее предрассудков.
вторник, 02 апреля 2013
Номос важнее предрассудков.
А оно ведь взяло и написалось.
И да, она его любит. Она за него боится. Женщины... о.о
p.s. Закрывать записи нахожу неплохой идеей. А потом поднимать уже в форме поста-сводки.
- Какая миленькая шлюха...
- На твоем месте не стал бы на нее заглядываться.
- Ты не на моем месте. Кто это с ней?
- Клаус фон Рейтенау. Плакаты видел небось: немецкий освободитель с французским ребенком на руках. Вот такая живая мечта Геббельса. Женщина, на внешности которой явно сказалась арийская кровь, скромная, домашняя, ему не нужны талончики, никаких венерических проблем. Образцовая германизация. При этом, что особо важно, никакого урона для престижа немецкого мундира.
- Он что, влюблен? Так ему и хуже...
- Ну, ты как скажешь. Это граф Рейтенау. Он играет в людей как в игрушки. И очень не любит, когда лезут в его песочницу. Что и не удивительно, песок-то золотой.
И да, она его любит. Она за него боится. Женщины... о.о
- Какая миленькая шлюха...
- На твоем месте не стал бы на нее заглядываться.
- Ты не на моем месте. Кто это с ней?
- Клаус фон Рейтенау. Плакаты видел небось: немецкий освободитель с французским ребенком на руках. Вот такая живая мечта Геббельса. Женщина, на внешности которой явно сказалась арийская кровь, скромная, домашняя, ему не нужны талончики, никаких венерических проблем. Образцовая германизация. При этом, что особо важно, никакого урона для престижа немецкого мундира.
- Он что, влюблен? Так ему и хуже...
- Ну, ты как скажешь. Это граф Рейтенау. Он играет в людей как в игрушки. И очень не любит, когда лезут в его песочницу. Что и не удивительно, песок-то золотой.
суббота, 30 марта 2013
Номос важнее предрассудков.
Летучая запись.
Совершенно внезапно захотелось собрать в сводный список все наши зарисовки, написанные (сыгранные, прожитые) вместе с Виленом.
Еврейский вопрос: IV B 4
Клаус Юрген
Полукровки - прирожденные канатоходцы.
Aen Seidhe
Продолжение следует.
И кажется, что-то мы все-таки потеряли в процессе...
Совершенно внезапно захотелось собрать в сводный список все наши зарисовки, написанные (сыгранные, прожитые) вместе с Виленом.
Еврейский вопрос: IV B 4
Клаус Юрген
Полукровки - прирожденные канатоходцы.
Aen Seidhe
Продолжение следует.
И кажется, что-то мы все-таки потеряли в процессе...
пятница, 29 марта 2013
Номос важнее предрассудков.
Таки сами обстоятельства знакомства в другой раз. Эта страшная женщина не поселилась даже, нет, она присутствует в моей голове плавно переключилась на мужа.
Мне очень нужна визуализация
Она боялась его. Боялась с самого начала, с самого первого взгляда, но именно это помогло - этому страху можно было в прямом смысле посмотреть в глаза, в отличие от множества других, нагрянувших вместе с войной. Глаза были серыми, немного.. то ли уставшими, то ли скучающими, но где-то в глубине таилось что-то, что не позволяло вглядеться в них как следует. Так умел смотреть отец, пока не умерла мать. Иногда, изредка, нечто похожее она ловила во взгляде старшего брата, но это по каким-то не совсем понятным причинам ничуть не помогло. Возможно потому, что этот изредка умел смотреть - иначе.
К тому же, в глубине души она не могла не чувствовать себя виноватой. Поначалу многие отказывались продавать немцам свои товары, подавать еду, кто-то молчал, независимо от того, на каком языке к нему обращались. Находились и те, кто откровенно хамил.
Она не видела в этом смысла. Немцы стреляли не разбирая, иной раз словно заранее успев достать оружие, менее энергичные отправляли в тюрьмы, а скупые избивали на месте. По неведомой взаимосвязи настроения с погодой. Правда, от последней не берегло и смирение и многие считали, что лучше будет пострадать за дело, мол, пусть знают, что Франция сражается. Массовое самоубийство дееспособного населения весьма своеобразная тактика борьбы, скажет впоследствии штурмбаунфюрер Клаус фон Рейтенау, накануне расстрела 100 заложников за не совсем удачное покушение на нескольких немецких офицеров и она в первый и последний раз ударит его; вернее, попробует. Но это будет потом, а пока она не спешила осуждать ни сговорчивых, ни сопротивленцев. Превозносить кого-нибудь из них над другими, впрочем, тоже. Несмотря на все.
Ей довелось видеть безразличие к чужому горю, равнодушие к беде, насилие и жестокость, вымогательства и прочие людские пороки задолго до войны. Да, тогда это были "свои", но это выглядело сомнительным утешением.
Когда Элиас был вынужден уйти в подполье, она впервые в жизни осталась совершенно одна. С четырехлетним сыном на руках. Сыном, за которым в любой момент могли прийти. Муж передавал ей деньги, иногда карточки и обязательно письма. Раз - два раза в месяц они встречались в деревенском пригороде, куда она, как до войны, приезжала за свежими продуктами. Разумеется, их сейчас почти не было. Зато были они.
Она страшно боялась оставляя ребенка под присмотром сочувствующей соседки, пусть та с самого прихода немцев помогала как могла; не только их семье. В любой момент над дверью небольшого дома могла появиться корзина с засохшими цветами, сигнализирующая опасность. Или - не появиться.. Мадлен отчаянно хотела об этом не думать. И не могла.
Взамен за помощь с Мишелем, она изображала из скромных запасов неплохие (если не хорошие) обеды для всей соседской семьи. Она научилась этому еще в 12 лет, в самой первой своей забегаловке. Как и воровать. Официально от нее требовалось только мыть посуду и убираться (последнее казалось ей в те времена самой невыносимой работой на земле - посетители чистоплотностью не превосходили хозяйственных животных), но дома девочку ждали голодные близняшки и младший брат, которым не на кого больше было рассчитывать. Жан-Жак и отец питались, а по крайней мере так утверждали, в рабочей столовой. Мадлен очень хотела в это верить и, тем не менее, всякий раз старалась подсунуть что-нибудь вкусное и им. Если просыпаться раньше всех об отказах можно было не беспокоиться - унесенную с собой еду нести обратно не имело никакого смысла. Каждый раз они причитали и требовали больше так не делать, но Мадлен знала, что мужчины не обижаются. Мужчины.. Именно так она привыкла думать о них, видимо, после смерти матери, в 8 лет став первой женщиной в доме. К тому, что они были рядом всегда, наверное, намного раньше. Сначала они долго не соглашались на то, чтобы она работала, но когда близняшки заболели, им пришлось смириться с давно принятым ею решением. Ее проводили по утрам и забирали к ночи; только днем она ходила и уходила с работы одна - на несколько часов, помочь Бернару с младшими сестренками, накормить детей обедом (пока незаметно унесенные остатки блюд не потеряли свою пригодность) и совсем ненадолго - прилечь.
Немудрено, что родители Элиаса возмутились, когда выбор их старшего сына пал на такую. Отец и братья - даже Бернар, долго и внимательно наблюдали за женихом, прежде чем согласиться отдать ему сестру и дочь. Близняшки радостно играли в младших принцесс, к которым тоже обязательно явятся их принцы, как только замуж выдадут старшую. Принц старался как мог, а возможности его до свадьбы были внушительными. Особенно по меркам семейства Фурнье. Давным давно протекающая крыша дома была починена, да и старенькую, коптившую как паровоз печь поменяли на новую. Во дворе завелись свиньи и птица, за которыми усердно ухаживал младший. Он даже заявил желание обучаться ведению хозяйства.
Когда Айзерманы убедились, что увлечение сына, на которое честно старались прикрывать глаза не является временным помешательством.. Они уже знали, что разговаривать с сыном - бесполезно. Они пришли непосредственно к Фурнье. Предлагали деньги, помощь в переезде и трудоустройстве в новом месте жительства. Предлагали многое, но не получив желаемого результата стали угрожать. Поначалу Мадлен не хотела рассказывать об этом любимому, но когда ее отец неожиданно потерял работу, а старшего брата обвинили в разбое, у нее не осталось выбора. Элиас взбесился. Он исчез почти на неделю и девушка почти успела подумать, что он решил все-таки отказаться от столь неприемлемой для его семьи идеи, но на шестой день он вернулся. С дядей. Следующая неделя прошла в традиционных, совершенно новых для нее ритуальных обрядах, пусть и несколько обедненным в силу отсутствия родных жениха. Больше всего Мадлен запомнился балдахим, под которым они повенчались, пусть вместо родителей жениха повели ее туда отец и брат, а непривычное название улетело из памяти - он символизировал то, о чем она давно уже мечтала - их будущий дом. Вторым незабываемым воспоминанием стало покрывало, которыми Элиас прикрыл ее лицо в знак того, что отныне берет ее под свою защиту.
Мне очень нужна визуализация
Она боялась его. Боялась с самого начала, с самого первого взгляда, но именно это помогло - этому страху можно было в прямом смысле посмотреть в глаза, в отличие от множества других, нагрянувших вместе с войной. Глаза были серыми, немного.. то ли уставшими, то ли скучающими, но где-то в глубине таилось что-то, что не позволяло вглядеться в них как следует. Так умел смотреть отец, пока не умерла мать. Иногда, изредка, нечто похожее она ловила во взгляде старшего брата, но это по каким-то не совсем понятным причинам ничуть не помогло. Возможно потому, что этот изредка умел смотреть - иначе.
К тому же, в глубине души она не могла не чувствовать себя виноватой. Поначалу многие отказывались продавать немцам свои товары, подавать еду, кто-то молчал, независимо от того, на каком языке к нему обращались. Находились и те, кто откровенно хамил.
Она не видела в этом смысла. Немцы стреляли не разбирая, иной раз словно заранее успев достать оружие, менее энергичные отправляли в тюрьмы, а скупые избивали на месте. По неведомой взаимосвязи настроения с погодой. Правда, от последней не берегло и смирение и многие считали, что лучше будет пострадать за дело, мол, пусть знают, что Франция сражается. Массовое самоубийство дееспособного населения весьма своеобразная тактика борьбы, скажет впоследствии штурмбаунфюрер Клаус фон Рейтенау, накануне расстрела 100 заложников за не совсем удачное покушение на нескольких немецких офицеров и она в первый и последний раз ударит его; вернее, попробует. Но это будет потом, а пока она не спешила осуждать ни сговорчивых, ни сопротивленцев. Превозносить кого-нибудь из них над другими, впрочем, тоже. Несмотря на все.
Ей довелось видеть безразличие к чужому горю, равнодушие к беде, насилие и жестокость, вымогательства и прочие людские пороки задолго до войны. Да, тогда это были "свои", но это выглядело сомнительным утешением.
Когда Элиас был вынужден уйти в подполье, она впервые в жизни осталась совершенно одна. С четырехлетним сыном на руках. Сыном, за которым в любой момент могли прийти. Муж передавал ей деньги, иногда карточки и обязательно письма. Раз - два раза в месяц они встречались в деревенском пригороде, куда она, как до войны, приезжала за свежими продуктами. Разумеется, их сейчас почти не было. Зато были они.
Она страшно боялась оставляя ребенка под присмотром сочувствующей соседки, пусть та с самого прихода немцев помогала как могла; не только их семье. В любой момент над дверью небольшого дома могла появиться корзина с засохшими цветами, сигнализирующая опасность. Или - не появиться.. Мадлен отчаянно хотела об этом не думать. И не могла.
Взамен за помощь с Мишелем, она изображала из скромных запасов неплохие (если не хорошие) обеды для всей соседской семьи. Она научилась этому еще в 12 лет, в самой первой своей забегаловке. Как и воровать. Официально от нее требовалось только мыть посуду и убираться (последнее казалось ей в те времена самой невыносимой работой на земле - посетители чистоплотностью не превосходили хозяйственных животных), но дома девочку ждали голодные близняшки и младший брат, которым не на кого больше было рассчитывать. Жан-Жак и отец питались, а по крайней мере так утверждали, в рабочей столовой. Мадлен очень хотела в это верить и, тем не менее, всякий раз старалась подсунуть что-нибудь вкусное и им. Если просыпаться раньше всех об отказах можно было не беспокоиться - унесенную с собой еду нести обратно не имело никакого смысла. Каждый раз они причитали и требовали больше так не делать, но Мадлен знала, что мужчины не обижаются. Мужчины.. Именно так она привыкла думать о них, видимо, после смерти матери, в 8 лет став первой женщиной в доме. К тому, что они были рядом всегда, наверное, намного раньше. Сначала они долго не соглашались на то, чтобы она работала, но когда близняшки заболели, им пришлось смириться с давно принятым ею решением. Ее проводили по утрам и забирали к ночи; только днем она ходила и уходила с работы одна - на несколько часов, помочь Бернару с младшими сестренками, накормить детей обедом (пока незаметно унесенные остатки блюд не потеряли свою пригодность) и совсем ненадолго - прилечь.
Немудрено, что родители Элиаса возмутились, когда выбор их старшего сына пал на такую. Отец и братья - даже Бернар, долго и внимательно наблюдали за женихом, прежде чем согласиться отдать ему сестру и дочь. Близняшки радостно играли в младших принцесс, к которым тоже обязательно явятся их принцы, как только замуж выдадут старшую. Принц старался как мог, а возможности его до свадьбы были внушительными. Особенно по меркам семейства Фурнье. Давным давно протекающая крыша дома была починена, да и старенькую, коптившую как паровоз печь поменяли на новую. Во дворе завелись свиньи и птица, за которыми усердно ухаживал младший. Он даже заявил желание обучаться ведению хозяйства.
Когда Айзерманы убедились, что увлечение сына, на которое честно старались прикрывать глаза не является временным помешательством.. Они уже знали, что разговаривать с сыном - бесполезно. Они пришли непосредственно к Фурнье. Предлагали деньги, помощь в переезде и трудоустройстве в новом месте жительства. Предлагали многое, но не получив желаемого результата стали угрожать. Поначалу Мадлен не хотела рассказывать об этом любимому, но когда ее отец неожиданно потерял работу, а старшего брата обвинили в разбое, у нее не осталось выбора. Элиас взбесился. Он исчез почти на неделю и девушка почти успела подумать, что он решил все-таки отказаться от столь неприемлемой для его семьи идеи, но на шестой день он вернулся. С дядей. Следующая неделя прошла в традиционных, совершенно новых для нее ритуальных обрядах, пусть и несколько обедненным в силу отсутствия родных жениха. Больше всего Мадлен запомнился балдахим, под которым они повенчались, пусть вместо родителей жениха повели ее туда отец и брат, а непривычное название улетело из памяти - он символизировал то, о чем она давно уже мечтала - их будущий дом. Вторым незабываемым воспоминанием стало покрывало, которыми Элиас прикрыл ее лицо в знак того, что отныне берет ее под свою защиту.
вторник, 26 марта 2013
Номос важнее предрассудков.
вводная
- Когда они пришли... Я никогда не был гражданином Франции, но я видел, как плакали люди на улицах, и я тоже не мог поверить, что страна так быстро пала. Мадлен - моя жена - собрала много раз перечитанные письма отца и братьев - последние, оставшиеся без ответа. Они и их товарищи не верили в перемирие. Они хотели сражаться, даже после просчета с линией Мажино. Они были живы и одного этого было достаточно, чтобы не уступать.
Я.. я бежал туда. Отец, тот, перебирался покидая, как он любил выражаться, сошедшую с ума Германию. Я неплохо помню конец 20-х и еще лучше начало 30-х. Я вырос в Баварии, поверите? Но мне пришлось бы соврать, что нам приходилось тяжело. Отец был закаленным финансистом - он чуть-чуть улыбается, как улыбаются некогда очень важным, а ныне ставшим лишь милой притчей историям, - и радикальным иудеем, в пух и прах разругавшимся с дядей - раввином, который благоприятно относился к ассимиляции и смешанным бракам. Он сам никогда не видел причин сливаться с местным населением, а после Веймарской конституции, он активно финансировал еврейские общины, культурные и научные учреждения - с одним единственным условием - хранить свою отдельность. Ему казалось, что инфляция, экономический кризис в стране качаются исключительно немцев и был абсолютно убежден, что они именно этого - простите, фройляйн, - заслуживают. Умудрившись не потерять, если не расширить свое состояние во времена великой инфляции он смотрел сверху на творящееся в обществе безумие, но внимательно следил за подъемом беспокоящей волны. Мне было 18 лет, когда мы уехали к родственникам в пригород Парижа. Это был 32-й год. - Молодой мужчина задумывается, на его лице читается легкое удивление, как будто только сейчас осознал, сколько времени прошло с того дня. - 10 лет, - говорит, как будто в подтверждение. Я считал себя немцем... Даже тогда, когда.. - он нашаривает оставленные гестапо фотографии, долго смотрит на улыбающееся с одной из них лицо молодой девушки. Здесь она кажется совсем девчонкой, так что невольно заглядываешь на обратную сторону в поисках даты - август 1933. - Шестнадцать - обращается скорее к себе самому Айзерман, - ей было 16 в то лето, когда мы познакомились. Она подрабатывала в столовой старенького отеля, который подумывал выкупить мой отец. Здание было довольно старое, зато располагалось в очень приятном месте - он тихо вздыхает, морщится - Разбомбили. Совершенно неожиданно. Очень долго летали, летали.. Дети играли на улицах, люди привычно ходили за покупками - под гул их моторов. Самолеты стали неотъемлемой частью пейзажа. Да, с продуктами было несладко - беженцы из столицы были повсюду. Впрочем, отец даже из этого умудрился извлечь пользу, получая огромные деньги за маленькие комнатушки. Да и не так уж важны там были деньги. Люди отдавали золотые кольца за стакан простой воды. Вокзалы, дороги - не прорваться. Да и в обратную сторону было не легче. Местные жители быстро запирали калитки только завидев смотрящих в сторону их домов беженцев, некоторые, правда выносили воду или позволяли зайти помыться. Я тогда ездил к отцу.. просить помощи. Для нас с Мадлен. И Мишеля - он протягивает фотокарточку, ту самую с корабликом. Я проклинал себя всю дорогу обратно, боясь что могу не успеть. Что они будут там совершенно одни, когда случится непоправимое... Люди в безумии оставляли на улицах свои вещи, не влезшие в машины, сумки, велосипедные вьюки, чтобы только уйти - до взрыва. Смотря на них я даже не успел подумать, что было бы, признай кто-нибудь из встречных во мне немца.. Об этом пришлось задуматься уже потом. А еще позже..
Глупо, наверное..
В Париже воцарилась паника. С каждым часом все больше машин, тележек, велосипедов и просто пеших, загруженных имуществом тащились по улицам города - люди опасались, что немцы разбомбят город и стремились побыстрее выбраться к родственникам, знакомым, по трактам и гостиницам. А мы решили остаться. У нас было не очень много, ничего сверхъестественного: немного мебели, немного книг, немного одежды, альбомы с фотографиями, словом все то, из чего состоит домашнее хозяйство обычного человека. Приятные мелочи, необходимые вещи. Куда важнее было то, что это - наш дом. Все здесь было неотъемлемым элементом наше жизни. Настоящей. Понимаете? Нашей общей жизни. Мы поженились против воли моей семьи, ну, не всей - у дяди раввина. Отец был против, и это мягко говоря, из-за слишком низкого происхождения и материальной несостоятельности Мадлен. Справедливости ради надо сказать, что ее отец тоже испытывал некоторые сомнения насчет моей национальности и.. вероисповедания. Впрочем, ее родные быстро убедились, что все это несущественно и даже искренне порадовались за нас. Видите, она первая из всей семьи получила возможность уехать из их городишка в великий мир, пусть и супруг лишался благословения и поддержки богатых родственников. И несмотря на то, вскоре у нас получилось пристроить ее младших сестер близняшек в пансион..
Мне даже нечего им оставить. То небольшое, что мы успели заработать вряд ли позволило бы выжить одинокой женщине с ребенком в такие времена. Знаете... - он горько засмеялся - последнее воспоминание, которое я о себе оставлю это тупое упрямство из-за которого мы и поругались.. - так глупо - при последней встрече. Эта гестаповская дрянь.. Он прав. Не война, не Гитлер, не оккупация, я лично лишил своего ребенка отца и свою жену.. опоры.
Это почти смешно получать почту из дома - от него. И совсем не смешно - Айзерман отворачивается, умолкает, плотно сжав веки, - что я.. - говорит, все еще не открывая глаз. - Я не знаю, что сказать ей. Я хотел.. хотел написать записку хотя бы в несколько строк. Но что я могу написать? Что люблю? И поэтому умираю здесь в тысячах километров от нее, поэтому за последние месяцы видел ее и сына всего несколько раз? После того, как оставил ее там - совсем одну, как почти не привел к тому, что за мой просчет пришлось отвечать ей?
Он смотрит в лицо Эльзы, впервые давая понять, что на самом деле он не совсем ушел в свои воспоминания.
- У вас, женщин, великолепное чутье. Я даже думать не хочу, что было бы если... Во Франции много коллаборантов. Достаточно, чтобы избавляться от них при первом подозрении. И дети... Иногда мы находили тех, кому удалось каким-то чудом сбежать из транспорта.. А мой сын, видите ли, он мог бы пойти в школу. Как иные дети. Французские дети. И разве я вправе отказать ему в этом только потому, что сотни тысяч других вовсе не имели такой возможности?
Вы замужем? У вас есть дети? Братья? Что сказали бы ваши мужчины, узнав, что вы лечили еврея? Пусть даже не желая этого. Я надеюсь, что вам не придется отчитываться перед.. этими. Но с Рейтеану действительно можно договориться - он говорит это словно против собственной воли. - Если он спросит, скажите.. скажите, что я благодарен за заботу о моей семье. И желаю ему виселицы. А если все-таки победят... Вы ведь не видели разбомбленные города, трупов случайных прохожих, которых так и не дождались из магазина, на ваших глазах не рушились дома, вы не ходили по полупустым улицам, не смотрели в выбитые окна и отсутствующие стены квартир, в которых еще вчера жили ваши друзья. Бомбардировки колонн ни в чем не виновных людей, пытавшихся всего-навсего уйти подальше от - он криво улыбается - боевых действий. Кочующих на обочинах, в любой момент..
Айзерман говорит непрерывным потоком слов, вряд ли заботясь о том, слушают его или нет и тем более не ожидая, что ему ответят. В его голосе злость меняется отчаянием, кое-где голос подламывается, чтобы тут же прозвучать с новой силой. В какой-то момент он даже приподнимается, жадно впиваясь взглядом в окно, за которым только-только начинается лето.
- Моему сыну в этом году исполняется пять. Через два месяца... Еще два месяца назад..- он тяжело опускается обратно на подушку, отворачивается к стене.
- Скажите, вы считаете меня предателем? - впервые вопрос кажется действительно обращен к находящейся в палате женщине. - Я ведь немец, да? Всего-то еще один пример еврейского вероломства...
Это его последний шанс прожить накопившиеся эмоции, выговориться, избавляясь от них. Перед гестапо он не должен проявлять никаких чувств. Что бы ни было. Там - его последняя битва. Здесь...
- Шма Исраэль, Адонай Элоэйну, Адонай эхад.
Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд... *
- Когда они пришли... Я никогда не был гражданином Франции, но я видел, как плакали люди на улицах, и я тоже не мог поверить, что страна так быстро пала. Мадлен - моя жена - собрала много раз перечитанные письма отца и братьев - последние, оставшиеся без ответа. Они и их товарищи не верили в перемирие. Они хотели сражаться, даже после просчета с линией Мажино. Они были живы и одного этого было достаточно, чтобы не уступать.
Я.. я бежал туда. Отец, тот, перебирался покидая, как он любил выражаться, сошедшую с ума Германию. Я неплохо помню конец 20-х и еще лучше начало 30-х. Я вырос в Баварии, поверите? Но мне пришлось бы соврать, что нам приходилось тяжело. Отец был закаленным финансистом - он чуть-чуть улыбается, как улыбаются некогда очень важным, а ныне ставшим лишь милой притчей историям, - и радикальным иудеем, в пух и прах разругавшимся с дядей - раввином, который благоприятно относился к ассимиляции и смешанным бракам. Он сам никогда не видел причин сливаться с местным населением, а после Веймарской конституции, он активно финансировал еврейские общины, культурные и научные учреждения - с одним единственным условием - хранить свою отдельность. Ему казалось, что инфляция, экономический кризис в стране качаются исключительно немцев и был абсолютно убежден, что они именно этого - простите, фройляйн, - заслуживают. Умудрившись не потерять, если не расширить свое состояние во времена великой инфляции он смотрел сверху на творящееся в обществе безумие, но внимательно следил за подъемом беспокоящей волны. Мне было 18 лет, когда мы уехали к родственникам в пригород Парижа. Это был 32-й год. - Молодой мужчина задумывается, на его лице читается легкое удивление, как будто только сейчас осознал, сколько времени прошло с того дня. - 10 лет, - говорит, как будто в подтверждение. Я считал себя немцем... Даже тогда, когда.. - он нашаривает оставленные гестапо фотографии, долго смотрит на улыбающееся с одной из них лицо молодой девушки. Здесь она кажется совсем девчонкой, так что невольно заглядываешь на обратную сторону в поисках даты - август 1933. - Шестнадцать - обращается скорее к себе самому Айзерман, - ей было 16 в то лето, когда мы познакомились. Она подрабатывала в столовой старенького отеля, который подумывал выкупить мой отец. Здание было довольно старое, зато располагалось в очень приятном месте - он тихо вздыхает, морщится - Разбомбили. Совершенно неожиданно. Очень долго летали, летали.. Дети играли на улицах, люди привычно ходили за покупками - под гул их моторов. Самолеты стали неотъемлемой частью пейзажа. Да, с продуктами было несладко - беженцы из столицы были повсюду. Впрочем, отец даже из этого умудрился извлечь пользу, получая огромные деньги за маленькие комнатушки. Да и не так уж важны там были деньги. Люди отдавали золотые кольца за стакан простой воды. Вокзалы, дороги - не прорваться. Да и в обратную сторону было не легче. Местные жители быстро запирали калитки только завидев смотрящих в сторону их домов беженцев, некоторые, правда выносили воду или позволяли зайти помыться. Я тогда ездил к отцу.. просить помощи. Для нас с Мадлен. И Мишеля - он протягивает фотокарточку, ту самую с корабликом. Я проклинал себя всю дорогу обратно, боясь что могу не успеть. Что они будут там совершенно одни, когда случится непоправимое... Люди в безумии оставляли на улицах свои вещи, не влезшие в машины, сумки, велосипедные вьюки, чтобы только уйти - до взрыва. Смотря на них я даже не успел подумать, что было бы, признай кто-нибудь из встречных во мне немца.. Об этом пришлось задуматься уже потом. А еще позже..
Глупо, наверное..
В Париже воцарилась паника. С каждым часом все больше машин, тележек, велосипедов и просто пеших, загруженных имуществом тащились по улицам города - люди опасались, что немцы разбомбят город и стремились побыстрее выбраться к родственникам, знакомым, по трактам и гостиницам. А мы решили остаться. У нас было не очень много, ничего сверхъестественного: немного мебели, немного книг, немного одежды, альбомы с фотографиями, словом все то, из чего состоит домашнее хозяйство обычного человека. Приятные мелочи, необходимые вещи. Куда важнее было то, что это - наш дом. Все здесь было неотъемлемым элементом наше жизни. Настоящей. Понимаете? Нашей общей жизни. Мы поженились против воли моей семьи, ну, не всей - у дяди раввина. Отец был против, и это мягко говоря, из-за слишком низкого происхождения и материальной несостоятельности Мадлен. Справедливости ради надо сказать, что ее отец тоже испытывал некоторые сомнения насчет моей национальности и.. вероисповедания. Впрочем, ее родные быстро убедились, что все это несущественно и даже искренне порадовались за нас. Видите, она первая из всей семьи получила возможность уехать из их городишка в великий мир, пусть и супруг лишался благословения и поддержки богатых родственников. И несмотря на то, вскоре у нас получилось пристроить ее младших сестер близняшек в пансион..
Мне даже нечего им оставить. То небольшое, что мы успели заработать вряд ли позволило бы выжить одинокой женщине с ребенком в такие времена. Знаете... - он горько засмеялся - последнее воспоминание, которое я о себе оставлю это тупое упрямство из-за которого мы и поругались.. - так глупо - при последней встрече. Эта гестаповская дрянь.. Он прав. Не война, не Гитлер, не оккупация, я лично лишил своего ребенка отца и свою жену.. опоры.
Это почти смешно получать почту из дома - от него. И совсем не смешно - Айзерман отворачивается, умолкает, плотно сжав веки, - что я.. - говорит, все еще не открывая глаз. - Я не знаю, что сказать ей. Я хотел.. хотел написать записку хотя бы в несколько строк. Но что я могу написать? Что люблю? И поэтому умираю здесь в тысячах километров от нее, поэтому за последние месяцы видел ее и сына всего несколько раз? После того, как оставил ее там - совсем одну, как почти не привел к тому, что за мой просчет пришлось отвечать ей?
Он смотрит в лицо Эльзы, впервые давая понять, что на самом деле он не совсем ушел в свои воспоминания.
- У вас, женщин, великолепное чутье. Я даже думать не хочу, что было бы если... Во Франции много коллаборантов. Достаточно, чтобы избавляться от них при первом подозрении. И дети... Иногда мы находили тех, кому удалось каким-то чудом сбежать из транспорта.. А мой сын, видите ли, он мог бы пойти в школу. Как иные дети. Французские дети. И разве я вправе отказать ему в этом только потому, что сотни тысяч других вовсе не имели такой возможности?
Вы замужем? У вас есть дети? Братья? Что сказали бы ваши мужчины, узнав, что вы лечили еврея? Пусть даже не желая этого. Я надеюсь, что вам не придется отчитываться перед.. этими. Но с Рейтеану действительно можно договориться - он говорит это словно против собственной воли. - Если он спросит, скажите.. скажите, что я благодарен за заботу о моей семье. И желаю ему виселицы. А если все-таки победят... Вы ведь не видели разбомбленные города, трупов случайных прохожих, которых так и не дождались из магазина, на ваших глазах не рушились дома, вы не ходили по полупустым улицам, не смотрели в выбитые окна и отсутствующие стены квартир, в которых еще вчера жили ваши друзья. Бомбардировки колонн ни в чем не виновных людей, пытавшихся всего-навсего уйти подальше от - он криво улыбается - боевых действий. Кочующих на обочинах, в любой момент..
Айзерман говорит непрерывным потоком слов, вряд ли заботясь о том, слушают его или нет и тем более не ожидая, что ему ответят. В его голосе злость меняется отчаянием, кое-где голос подламывается, чтобы тут же прозвучать с новой силой. В какой-то момент он даже приподнимается, жадно впиваясь взглядом в окно, за которым только-только начинается лето.
- Моему сыну в этом году исполняется пять. Через два месяца... Еще два месяца назад..- он тяжело опускается обратно на подушку, отворачивается к стене.
- Скажите, вы считаете меня предателем? - впервые вопрос кажется действительно обращен к находящейся в палате женщине. - Я ведь немец, да? Всего-то еще один пример еврейского вероломства...
Это его последний шанс прожить накопившиеся эмоции, выговориться, избавляясь от них. Перед гестапо он не должен проявлять никаких чувств. Что бы ни было. Там - его последняя битва. Здесь...
- Шма Исраэль, Адонай Элоэйну, Адонай эхад.
Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд... *
воскресенье, 17 марта 2013
Номос важнее предрассудков.
Не помню, как его звали. И вообще, хочу наши пропавшие файлы. Хочется запросить в сервисе восстановление всех возможных текстовых файлов с обоих ноутов *_* Ну правда. Очень жаль пропавшее.
- Я был так рад, когда узнал, что вы здесь, оберштурмбаунфюрер - в его глазах хорошо знакомая обреченность. Рука тянется за сигаретой, но прежде чем достать себе он протягивает пачку Клаусу. Тот слегка улыбается, угощаясь.
- Дальше портить меня некуда - подмигивает. - И еще одно. Рекомендую вспомнить мое имя. Звания слишком недолговечны.
(...) принюхивается к аромату свежесваренного кофе, полуприкрыв глаза, немного растерянно смотрит на поставившую на стол рядом с чашками хрустальную пепельницу женщину. Настаивать он так и не научился, тем более требовать. Надо полагать, в чужом доме и подавно.
- Ты свободна, Мадлен - Рейтенау щелкает зажигалкой. - Оставь нас.
Она кратко кивает, разворачивается и уходит, на ходу поправляя выбившиеся волосы.
- Мишель - доносится уже из коридора. - Пойдем погулять.
Звонкими шагами ребенок несется навстречу матери.
- Я возьму, можно?
- Можно.
- А можно мы купим..
- Посмотрим. Иди сюда.
Еще какое-то время слышится шум - шорох верхней одежды, шаги, голос мальчишки и короткие ответы его матери, затем тихо закрывается дверь. Фон Рейтенау задумчиво курит в потолок, явно прислушиваясь к затихающим звукам. (...) выдыхает облако дыма, и вместе с ним осторожный вопрос:
- Ва.. Твой?
- Нет - Клаус удивленно поворачивается к гостю. Смеется, словно впервые столкнувшись с подобной мыслью.
- Жаль - а ему действительно жаль. Впавшие щеки, синие тени под глазами - в тон мундира. Он не изменился с тех пор, когда они виделись последний раз - лет за восемь. Нельзя даже сказать, что он постарел или хотя бы повзрослел. Эти годы добавили ему исключительно усталости и отчаяния. Неудивительно, что выслали его во Францию - отдохнуть.
Фон Рейтенау пожимает плечами.
- Невелика разница.
(...) не станет задавать уточняющие вопросы, хотя может и понять верно. Он умен. И совершенно непригодный для службы.
- Ты прав. Я знаю - соглашается потягивая кофе, удивленно обнаруживая в нем алкоголь. Неторопливо оглядывается, рассматривая помещение, краем глаза уловив окно тут же отворачивается от него. - Только это тоже ничего не меняет.
- Ты откуда?
- С Востока...
- Протекторат?
Что-то в тоне голоса ощутимо меняется, заставляя (...) вопросительно посмотреть в глаза собеседника, чтобы понять, что и те едва заметно, но очень неприятно сощурились. Затем, вспомнив пражские события 42-го года, он решительно качает головой.
- Губерния.
- Ясно - Клаус взглядывает на вцепившиеся в кружку пальцы (...), тушит окурок и поднявшись, проходит к буфету. Щелкает ключ, обнаруживая внушительный набор алкогольных напитков, в зеркальной задней стенке мерцают отражения хрустальных бокалов. За его спиной тяжело вздыхает гость и этот вздох будто заставляет гестаповца передумать - он оставляет коньяк, который собрался достать и вместо него вытаскивает темную бутылку, быстро пробегается взглядом по пожелтевшей этикетке и возвращается к столу.
(...) смотрит в кофейную гущу.
- Они все пьют - заявляет скорее чашке, чем кому бы то ни было другому. - Там только и можно - пить. Даже командование одобряет. Алкоголь, бордели - все, только б никому не приходилось думать. Тогда в Дахау мне казалось... Его даже сравнить невозможно с тем, что понастроили в Польше.
В Польше построили Лодзинское гетто, ставшее развитым экономическим.. производством, работавшим на рейх, где, в одной из пяти больниц нес свою врачебную службу доктор Эфрайим Гиршбейн. Клаус фон Рейтенау лично познакомился с Хаимом Румковским и этого было ему вполне достаточно, чтобы Генеральное Губернаторство не являлось для него источником неприятностей. Он прекрасно знал, что происходит в польских лагерях, как и в множестве иных на других территориях. Впрочем он знал и о многих других фактах, на фоне которых лагеря выглядели образцом гуманизма. Он знал предостаточно, чтобы не спать по ночам и беспробудно выпивать. Вот только как одно, так и другое было бессмысленным и опасным для жизни, а ею Юрген фон Рейтенау не собирался жертвовать ни во имя фюрера, ни божией справедливости на земле.
(...), словно проснувшись и сообразив, ЧТО говорил во сне внимательно вглядывается в глаза безмятежно откинувшегося в кресле гестаповца, гоня прочь неприятные ассоциации: стол, сигареты, два бокала, подчеркнутая вежливость, двое напротив друг друга. Один говорит, второй слушает, иногда задавая вопросы. Борясь с желанием охватить голову руками - запрещено разговаривать о работе сотрудникам других служб. Да и черт бы с ним. Так хотя бы ясно за что умрешь. Как знать, может быть, именно за этим сдался ему этот визит..
Обставленная квартира, дорогие напитки, вид из-под иголочки, молодая любовница из местного населения, красивая мебель, ковры, странного вида пианино. Высокий пост в РСХА. Фон Рейтенау ничем не отличался от них всех. Еще тогда, в Дахау, ему было совершенно все равно в кого стрелять. Только бы его самого лишний раз не дергали.
Чушь.
Он же полез. В ту ночь. Просто так. И потом..
Юрген сам не понял, кто его разбудил - участники ночного "допроса" или новичок, находящийся в его компетенции и непосредственной близости. Главное, что уснуть обратно не представлялось возможным, а новый день обещал полнейший загруз. Первые резвились где-то в ближайших камерах, второй сначала долго вертелся на своей койке, а в конце концов слез с нее и стал расхаживать туда-сюда, вцепившись руками в волосы и что-то там причитая. Фон Рейтенау поймал себя на желании пристрелить любого причастного, зло усмехнулся бессмысленности обнаруженного чувства - такое решение вопроса точно не убавит проблем; не только со сном. Как ни печально, - мотнул головой и спрыгнул с нар.
- Ложись - бросил остановившемуся было и явно не понимающему чего ждать подопечному, на ходу расправляя мундир.
Тот сел, вряд ли соображая что делает и проводил наставника рассеянным взглядом. Юрген хмыкнул и пошел на поднадоевшие ему самому звуки.
Он почти успел удивиться незапертой двери, но ранее понял, кто именно мог позволить себе такую беспечность и... шагнул вовнутрь.
- Вот это да! Юрист! - порадовался Шефер.
- Юрист - согласно кивнул Юрген. - И как таковой вынужден заметить, что ваша деятельность вряд ли принесет пользу репутации партии в целом и наших служб в частности.
Зрелище было то еще. И как только им не противно барахтаться в чужой крови? Впрочем, свинья на то и свинья - животному достаточно болота, человек повыше в своих устремлениях.
- Ничего страшного - умильным голосом заявил напарник Хорста, - Наша доблестная юриспруденция стоит на страже порядка. А его воплощение - СД.
Протеже Рема и граф Рейтенау не поладили с первого взгляда. Грубоватый, надменный служака, вошедший в роль хозяина жизни и смерти не выносил в молодом пришельце все - от манеры речи до манеры держаться в пространстве. Он, опытный борец, не привык сталкиваться с пренебрежением. Особенно, со стороны младших по званию и возрасту. В естественной для него системе равботали другие порядки.
- Ты явился очень вовремя, Юрист. Как раз, чтобы успеть здесь прибраться. Тебе подсказать, что я имею в виду, или додумаешься сам?
Он вернулся спустя несколько часов. По локти в крови, на ходу стягивая заляпанный мундир.
- Отмыть - поручил так и не отправившемуся на покой новичку. - И привести в порядок. До утра.
- Я попросил о переводе на Восточный фронт. Два раза. Два раза получил отказ. Я знал, что так будет. Я знал, что нас не посылают на фронт. Но я не могу туда вернуться. Пусть лучше расстреляют - он рефлекторно тянется за вновь наполненным бокалом, отпивает - половину за раз. - Я не хочу умирать, Клаус. Не так бессмысленно. От рук своих. Не хочу.
- Нам обоим было бы проще, если бы я застрелил тебя сейчас - констатирует Рейтенау.
- Но ты ведь не сделаешь это? И не сдашь. Пока мы здесь... Там идет настоящая война.
- И она рано или поздно придет к нам тоже.
- Я не могу больше ждать. Я и так ждал слишком долго - он срывается с места и начинает расхаживать по комнате. - Нам даже жениться нельзя без разрешения.
- В нем тебе тоже отказали? - Клаус крутит в руке бокал.
- Да! И все потому, что я офицер. Ариец.
- У меня не лучшие отношения с Абвером.
- За границу не надо - решительно отмахивается (...).
Фон Рейтенау смотрит на бутылку - почти пуста. Старое выдержанное вино быстро ударяет в голову, особенно с непривычки. Благо, он пить умеет. Курфюрстенштрассе весьма недурная школа. А вот этого сегодня отпускать нельзя. Как нельзя было допускать еще многими годами раньше. Жениться пытался, видимо, около 41-го. Позже требования в этом отношении стали попроще, а (...) не такая уж крупная рыба, чтобы не уложиться. Разве только.. но это было бы полное безумие. Да и пришел бы он раньше.
- Мы ничего не знали. А потом.. - он останавливается у полки с фотографией семейства Фурнье. Отец, братья, потрет матери, сестры. Мужа как будто и не было. Воистину, впору подумать, что.
- Я не знаю, где она сейчас. Не хочу знать. Я встретил ее родных. В Треблинке. Ты когда-нибудь видел..? Да, ты видел. Не мог не видеть. А я смотреть не могу. И молчать больше - тоже. Все эти годы... Ты знаешь, я старался верить. Сам не пойму во что. Необходимость? Рациональность? Полезность? Не знаю. Я убеждал себя, что это лишь моя слабость. Ведь еще там, в Дахау я тоже.. Я хотел только служить Германии. Хотел, чтобы прежнее поражение ушло в забвение и никогда, никогда больше не повторилось. Фюрер вселял надежду. Мгновенный захват Чехии, аншлюз Австрии, Франция - они сами сдавали себя в наши руки, будто подтверждая истинность нашего правления.
- А сопротивление - неизбежное исключение из очевидного правила? - Клаус разливает остаток вина по бокалам, почти сразу опорожняя свой.
- Да. Ведь всегда есть те, кто не понимает. Кто ищет своей корысти. Я и сам многого не понимал. Но принимал. Потому, что не знал, как можно иначе. И теперь.. - дрожащей рукой он стряхивает пепел в своевременно подсунутую собеседником пепельницу, - теперь мне нужно на фронт. Ты был прав. Но мне говорили иное. Мы были нужны Рейху не на бранном поле. Это же не война. Я сидел в этом чертовом грузовике.. Пока в Берлине подписывали бумажки. Извини.
- Я был так рад, когда узнал, что вы здесь, оберштурмбаунфюрер - в его глазах хорошо знакомая обреченность. Рука тянется за сигаретой, но прежде чем достать себе он протягивает пачку Клаусу. Тот слегка улыбается, угощаясь.
- Дальше портить меня некуда - подмигивает. - И еще одно. Рекомендую вспомнить мое имя. Звания слишком недолговечны.
(...) принюхивается к аромату свежесваренного кофе, полуприкрыв глаза, немного растерянно смотрит на поставившую на стол рядом с чашками хрустальную пепельницу женщину. Настаивать он так и не научился, тем более требовать. Надо полагать, в чужом доме и подавно.
- Ты свободна, Мадлен - Рейтенау щелкает зажигалкой. - Оставь нас.
Она кратко кивает, разворачивается и уходит, на ходу поправляя выбившиеся волосы.
- Мишель - доносится уже из коридора. - Пойдем погулять.
Звонкими шагами ребенок несется навстречу матери.
- Я возьму, можно?
- Можно.
- А можно мы купим..
- Посмотрим. Иди сюда.
Еще какое-то время слышится шум - шорох верхней одежды, шаги, голос мальчишки и короткие ответы его матери, затем тихо закрывается дверь. Фон Рейтенау задумчиво курит в потолок, явно прислушиваясь к затихающим звукам. (...) выдыхает облако дыма, и вместе с ним осторожный вопрос:
- Ва.. Твой?
- Нет - Клаус удивленно поворачивается к гостю. Смеется, словно впервые столкнувшись с подобной мыслью.
- Жаль - а ему действительно жаль. Впавшие щеки, синие тени под глазами - в тон мундира. Он не изменился с тех пор, когда они виделись последний раз - лет за восемь. Нельзя даже сказать, что он постарел или хотя бы повзрослел. Эти годы добавили ему исключительно усталости и отчаяния. Неудивительно, что выслали его во Францию - отдохнуть.
Фон Рейтенау пожимает плечами.
- Невелика разница.
(...) не станет задавать уточняющие вопросы, хотя может и понять верно. Он умен. И совершенно непригодный для службы.
- Ты прав. Я знаю - соглашается потягивая кофе, удивленно обнаруживая в нем алкоголь. Неторопливо оглядывается, рассматривая помещение, краем глаза уловив окно тут же отворачивается от него. - Только это тоже ничего не меняет.
- Ты откуда?
- С Востока...
- Протекторат?
Что-то в тоне голоса ощутимо меняется, заставляя (...) вопросительно посмотреть в глаза собеседника, чтобы понять, что и те едва заметно, но очень неприятно сощурились. Затем, вспомнив пражские события 42-го года, он решительно качает головой.
- Губерния.
- Ясно - Клаус взглядывает на вцепившиеся в кружку пальцы (...), тушит окурок и поднявшись, проходит к буфету. Щелкает ключ, обнаруживая внушительный набор алкогольных напитков, в зеркальной задней стенке мерцают отражения хрустальных бокалов. За его спиной тяжело вздыхает гость и этот вздох будто заставляет гестаповца передумать - он оставляет коньяк, который собрался достать и вместо него вытаскивает темную бутылку, быстро пробегается взглядом по пожелтевшей этикетке и возвращается к столу.
(...) смотрит в кофейную гущу.
- Они все пьют - заявляет скорее чашке, чем кому бы то ни было другому. - Там только и можно - пить. Даже командование одобряет. Алкоголь, бордели - все, только б никому не приходилось думать. Тогда в Дахау мне казалось... Его даже сравнить невозможно с тем, что понастроили в Польше.
В Польше построили Лодзинское гетто, ставшее развитым экономическим.. производством, работавшим на рейх, где, в одной из пяти больниц нес свою врачебную службу доктор Эфрайим Гиршбейн. Клаус фон Рейтенау лично познакомился с Хаимом Румковским и этого было ему вполне достаточно, чтобы Генеральное Губернаторство не являлось для него источником неприятностей. Он прекрасно знал, что происходит в польских лагерях, как и в множестве иных на других территориях. Впрочем он знал и о многих других фактах, на фоне которых лагеря выглядели образцом гуманизма. Он знал предостаточно, чтобы не спать по ночам и беспробудно выпивать. Вот только как одно, так и другое было бессмысленным и опасным для жизни, а ею Юрген фон Рейтенау не собирался жертвовать ни во имя фюрера, ни божией справедливости на земле.
(...), словно проснувшись и сообразив, ЧТО говорил во сне внимательно вглядывается в глаза безмятежно откинувшегося в кресле гестаповца, гоня прочь неприятные ассоциации: стол, сигареты, два бокала, подчеркнутая вежливость, двое напротив друг друга. Один говорит, второй слушает, иногда задавая вопросы. Борясь с желанием охватить голову руками - запрещено разговаривать о работе сотрудникам других служб. Да и черт бы с ним. Так хотя бы ясно за что умрешь. Как знать, может быть, именно за этим сдался ему этот визит..
Обставленная квартира, дорогие напитки, вид из-под иголочки, молодая любовница из местного населения, красивая мебель, ковры, странного вида пианино. Высокий пост в РСХА. Фон Рейтенау ничем не отличался от них всех. Еще тогда, в Дахау, ему было совершенно все равно в кого стрелять. Только бы его самого лишний раз не дергали.
Чушь.
Он же полез. В ту ночь. Просто так. И потом..
Юрген сам не понял, кто его разбудил - участники ночного "допроса" или новичок, находящийся в его компетенции и непосредственной близости. Главное, что уснуть обратно не представлялось возможным, а новый день обещал полнейший загруз. Первые резвились где-то в ближайших камерах, второй сначала долго вертелся на своей койке, а в конце концов слез с нее и стал расхаживать туда-сюда, вцепившись руками в волосы и что-то там причитая. Фон Рейтенау поймал себя на желании пристрелить любого причастного, зло усмехнулся бессмысленности обнаруженного чувства - такое решение вопроса точно не убавит проблем; не только со сном. Как ни печально, - мотнул головой и спрыгнул с нар.
- Ложись - бросил остановившемуся было и явно не понимающему чего ждать подопечному, на ходу расправляя мундир.
Тот сел, вряд ли соображая что делает и проводил наставника рассеянным взглядом. Юрген хмыкнул и пошел на поднадоевшие ему самому звуки.
Он почти успел удивиться незапертой двери, но ранее понял, кто именно мог позволить себе такую беспечность и... шагнул вовнутрь.
- Вот это да! Юрист! - порадовался Шефер.
- Юрист - согласно кивнул Юрген. - И как таковой вынужден заметить, что ваша деятельность вряд ли принесет пользу репутации партии в целом и наших служб в частности.
Зрелище было то еще. И как только им не противно барахтаться в чужой крови? Впрочем, свинья на то и свинья - животному достаточно болота, человек повыше в своих устремлениях.
- Ничего страшного - умильным голосом заявил напарник Хорста, - Наша доблестная юриспруденция стоит на страже порядка. А его воплощение - СД.
Протеже Рема и граф Рейтенау не поладили с первого взгляда. Грубоватый, надменный служака, вошедший в роль хозяина жизни и смерти не выносил в молодом пришельце все - от манеры речи до манеры держаться в пространстве. Он, опытный борец, не привык сталкиваться с пренебрежением. Особенно, со стороны младших по званию и возрасту. В естественной для него системе равботали другие порядки.
- Ты явился очень вовремя, Юрист. Как раз, чтобы успеть здесь прибраться. Тебе подсказать, что я имею в виду, или додумаешься сам?
Он вернулся спустя несколько часов. По локти в крови, на ходу стягивая заляпанный мундир.
- Отмыть - поручил так и не отправившемуся на покой новичку. - И привести в порядок. До утра.
- Я попросил о переводе на Восточный фронт. Два раза. Два раза получил отказ. Я знал, что так будет. Я знал, что нас не посылают на фронт. Но я не могу туда вернуться. Пусть лучше расстреляют - он рефлекторно тянется за вновь наполненным бокалом, отпивает - половину за раз. - Я не хочу умирать, Клаус. Не так бессмысленно. От рук своих. Не хочу.
- Нам обоим было бы проще, если бы я застрелил тебя сейчас - констатирует Рейтенау.
- Но ты ведь не сделаешь это? И не сдашь. Пока мы здесь... Там идет настоящая война.
- И она рано или поздно придет к нам тоже.
- Я не могу больше ждать. Я и так ждал слишком долго - он срывается с места и начинает расхаживать по комнате. - Нам даже жениться нельзя без разрешения.
- В нем тебе тоже отказали? - Клаус крутит в руке бокал.
- Да! И все потому, что я офицер. Ариец.
- У меня не лучшие отношения с Абвером.
- За границу не надо - решительно отмахивается (...).
Фон Рейтенау смотрит на бутылку - почти пуста. Старое выдержанное вино быстро ударяет в голову, особенно с непривычки. Благо, он пить умеет. Курфюрстенштрассе весьма недурная школа. А вот этого сегодня отпускать нельзя. Как нельзя было допускать еще многими годами раньше. Жениться пытался, видимо, около 41-го. Позже требования в этом отношении стали попроще, а (...) не такая уж крупная рыба, чтобы не уложиться. Разве только.. но это было бы полное безумие. Да и пришел бы он раньше.
- Мы ничего не знали. А потом.. - он останавливается у полки с фотографией семейства Фурнье. Отец, братья, потрет матери, сестры. Мужа как будто и не было. Воистину, впору подумать, что.
- Я не знаю, где она сейчас. Не хочу знать. Я встретил ее родных. В Треблинке. Ты когда-нибудь видел..? Да, ты видел. Не мог не видеть. А я смотреть не могу. И молчать больше - тоже. Все эти годы... Ты знаешь, я старался верить. Сам не пойму во что. Необходимость? Рациональность? Полезность? Не знаю. Я убеждал себя, что это лишь моя слабость. Ведь еще там, в Дахау я тоже.. Я хотел только служить Германии. Хотел, чтобы прежнее поражение ушло в забвение и никогда, никогда больше не повторилось. Фюрер вселял надежду. Мгновенный захват Чехии, аншлюз Австрии, Франция - они сами сдавали себя в наши руки, будто подтверждая истинность нашего правления.
- А сопротивление - неизбежное исключение из очевидного правила? - Клаус разливает остаток вина по бокалам, почти сразу опорожняя свой.
- Да. Ведь всегда есть те, кто не понимает. Кто ищет своей корысти. Я и сам многого не понимал. Но принимал. Потому, что не знал, как можно иначе. И теперь.. - дрожащей рукой он стряхивает пепел в своевременно подсунутую собеседником пепельницу, - теперь мне нужно на фронт. Ты был прав. Но мне говорили иное. Мы были нужны Рейху не на бранном поле. Это же не война. Я сидел в этом чертовом грузовике.. Пока в Берлине подписывали бумажки. Извини.
пятница, 15 марта 2013
Номос важнее предрассудков.
картинки разных времен
- Здравствуй! - он так быстро огибает поимевшего неосторожность открыть Яноша, что тот даже не успевает сообразить, что происходит. Тем временем белобрысый смерч в два шага пролетает прихожую, направляясь прямо к лестнице.
- Кланяюсь низко, доктор Гиршбейн! - он действительно отвешивает поклон - прямо перед дверью ванной, (к честнейшему сожалению успевшего прийти в себя парня умудрившись с ней не столкнуться), выдыхает, будто только сейчас осознал, что пробежал не только прихожую но и всю дорогу к этому дому.
- И чем же я заслужил такую честь, граф? - доброжелательно улыбается глава семейства, но где-то в глубине темных глаз затаилось неведомое ему самому беспокойство. Юрген фон Рейтенау мог заявиться посередине ночи и к тому же забраться в окно - чтобы зря не будить хозяев - и устроиться в библиотеке с керосиновой лампой, только потому, что ему захотелось использовать в подготовке к утреннему экзаемену какую-то книгу на идиш и обнаружиться за полчаса до него мирно уснувшим над словарем и кучкой непонятно структурированных записок, на бегу от души поблагодарить, а после четырех вернуться за Мартой - праздновать успех. Он мог - прямой, сдержанный, аристократичен, сидеть за столом и невозмутимо рассуждать о политике, чуть-чуть вскинув голову слушать неизменно эмоциональные доводы Яноша, одним тихим словом довести парня до истерики и, как ни в чем не бывало подлить собеседникам чаю. Молодой немец бывал разным и не отличался предсказуемостью, но в любом из его проявлений всегда чувствовалась непоколебимая самоуверенность. Разом отметающая любые сомнения.
Ныне в серых глазах какая-то лихорадочная растерянность.
Рассмеялся.
- У вас замечательная дочь, герр Гиршбейн.
- А у тебя - жар - хмыкает Янош, облокотившись на перила. Так, чтобы расслышал лишь адресат слов.
- Дети - качает головой доктор. Спохватившись, закрывает дверь, ручку которой так и держал до сих пор. Ведет рукой в сторону гостиной. - Проходи Юрген. Присядь. Там объяснишься.
Замотал головой, все еще пытаясь выровнять дыхание, бросил быстрый взгляд на лестницу.
- Позови сестру - говорит тем временем хозяин и сын неохотно кивает в ответ. - Иди.
- Что случилось? - уже нежданному гостю. - И не смей возражать.
Неумелое подобие улыбки окончательно исчезает с лица, взгляд убегает в сторону.
- Берлин - сквозь зубы выдавливает молодой человек. - Генерал Рихтер - на памяти доктора он никогда не назвал этого человека дедом; отцом матери - единственный раз, и тон неизменно зло-ироничен- требует немедленно явиться в столицу.
- Садись - герр Гиршбейн тоже мог бы сойти сейчас за генерала. Впрочем, тот вряд ли подкрепил бы свое "требование" рукой на плече. Скорее уж дулом у спины.
Немец поднимает взгляд, несколько отсутствующе смотрит на собеседника, затем послушно проходит в знакомую комнату, садится за стол, обреченно вслушиваясь в бой напольных часов. Мгновенно просыпаясь, когда доктор окликает появившуюся в коридоре дочь.
- Марта, сообрази нам что-нибудь бодрящее. Сегодня ужинать будем вчетвером.
- Ничто так не бодрит, как холодный душ - ухмыляется вернувшийся вместе с ней Янош, заблаговременно уворачиваясь от сестриного локтя. В кои-то веки он рад визиту белобрысого недоавстрийца и не собирается это скрывать. От кого бы то ни было. Подумать только, когда-то он был готов почти восхититься новым знакомым сестры, а игра в дуэте скрипка - рояль, когда бывший товарищ неожиданно отказался выступать с евреем в один миг отмела всякие почти. До тех пор, когда юный приверженец Маркса не попытался привести пианиста в партию. Политическое равнодушие пополам с пренебрежением он не смог бы простить даже Паганини.
- Вот и ступай - настоятельно советует девушка, с любопытством поглядывая на сидящего в гостиной немца. - Вечерний воздух тоже неплох.
- Кое-кому точно не помешает подышать.
- Иным же помолчать - негромко, но выразительно вставляет доктор.
Марта фыркает:
- Коли уж повзрослеть не дано.
- Прекратите.
- Да, папа.
- Янош, помоги сестре.
Разочарованный вздох.
- Я понял.
- Ну и что ты собирался делать? - доктор Гиршбейн присаживается рядом с гостем, которого уместнее бы называть постояльцем. - Юрген?
- Уехать - "куда угодно, только не туда" он не добавляет, но не всегда нужны слова. Особенно тем, кто хорошо знает друг друга.
- А сюда пришел - прощаться?
- Просить - теперь он смотрит прямо в глаза. - Я прошу вас доверить мне вашу дочь, доктор Гиршбейн.
"Неубедительно" - следовало бы сказать - в любых других обстоятельствах, но хозяин дома говорит иное:
- Ты просишь меня поверить в твое решение, сынок. Потому, что не можешь довериться сам себе.
- Подкомандные генералов не принадлежат себе - ни намека хотя бы на усмешку. Если бы не берлинский дед, доктор Гиршбейн вряд ли поверил бы, что Юрген фон Рейтенау способен чего-либо бояться. Впрочем, отношения молодого человека с германскими родственниками явно оставляли желать лучшего в любом вопросе.
- Значит, ты просишь доверить Марту твоему.. командиру?
Выпрямился, как раз как по команде, вскинул голову. Только так и ничего не сказал - признаться, что не знает, что делать граф Рейтенау не мог. Он даже не умел в это поверить. Не мог допустить.
- У меня поезд в восемь утра.
- Это очень много времени. Не разминься с ним.
На сей раз улыбнулись и глаза, пусть и не совсем весело.
- Мы уже встретились, герр Гиршбейн. Здесь и сейчас.
- И впредь - приходи на встречу.
- И о чем вы там шепчетесь, господа? Антикоммунистический заговор зреет?
- И ты, дочь моя?
- Зрею?
- Трава зреет. В ваших головах. А пора бы уже взойти чему-нибудь посерьезнее.
- Первые ростки серьезного на кухне - умывают ветки - девушка водружает на стол поднос, расставляет посуду. - Впрочем, они очень быстро укрепляются. Похоже, это будет дуб.
- Марта!
- Я люблю тебя, папа - чмокнув отца в щеку она усаживается на стул на против, чуть наклонив голову набок, опирает подбородок на сплетенные ладони.
Клаус фон Рейтенау был из тех - изысканных, которые не моргнув глазом проводили пытку, останавливаясь только доведя жертву на порог жизни и смерти, для того чтобы напоить коньяком, предложить сигару, а затем продолжить "работу". Он весь был такой - образцовый сотрудник тайной германской полиции. Белобрысый, сероглазый, нордически невозмутимый. Он не орал, как иные из его коллег по службе, как и не заводился, что случалось среди гестаповцев куда чаще. Подчеркнутая вежливость бесед и безжалостность пыток давались ему с одинаковой легкостью и.. честностью. Фон Рейтенау не издевался в свое удовольствие, не мстил врагам нации, казалось, он вообще не думал о том, что делает - ему не приходилось. Словно столь полезные нацисту навыки были у него в крови. Не будь так предан Гейдриху, он мог бы стать эталоном для Гиммлера, страстно желавшего вывести именно такую породу. Совершенно чужд всякой идейности он был тем самым германцем. Даже, если сам считал себя австийцем, Это было не страшно даже - монструально. Но и иррационально привлекательно в своей неоспоримой естественности.
Она знала по случайным рассказам, по совершенно точным сведениям - с этим человеком реально договориться. Не опасаясь подставы. Почему-то она сочла очевидным тот факт, что если "партнер по делам" допустит просчет, его вряд ли станут вытаскивать из передряги, если это будет связано с личным риском. Она видела и была в курсе бесчисленных примеров непотребства оккупантов. Возможно именно поэтому она была против. Несмотря на то, что гестаповец был сотрудником четвертого отделения, что именно от его руки могли запросто пострадать ее муж, ее ребенок, да и она сама.
- Хватит. Я сказал: все!
- Элиас.. - как объяснить то, что нельзя понять, если только не забыть - хотя бы на время - о всем, что делает человека человеком?
- Мадлен - прикосновенье влажных ладоней к щекам. Он смотрит прямо в ее глаза. - Не надо. Это бессмысленно. Польские партизаны давно сообщают о настоящей судьбе переправленных "на восток". Пока Виши с ними договаривается...
- Это не политика, родной. Посмотри, что творится в Париже. Каждый из них думает прежде всего о себе.
- И о том, чтобы переплюнуть германских коллег.
- И об этом тоже - на сей раз это она прикасается к его лицу, не пытаясь скрыть легкую дрожь. - Пока мужчины сражаются, женщинам нужно защищать семью. Моя забота прежде всего Мишель и ты, пойми...
- Я понимаю. И я против.
- Темнее всего под фонарем. Многие...
- Нет.
- Он из тех, с кем можно договориться.
- Он из тех, кто стреляет глазом не моргнув. Кого интересуют не условия в лагерях, а наличие в них музыкальных оркестров. Да, с ним можно договориться, с ним даже можно общаться - почти по-дружески. Но если ему отдадут приказ стрелять он выполнит его без всяких сомнений. Без зазрения совести.
- Он исполнит приказ. Но пока тот не поступит...
- Ты сама себя слышишь?
- А ты? Если в конечном итоге нет никакой разницы, я хочу выиграть ее хотя бы сейчас. Потому что ни ты, ни я, ни он не знаем, чем все это закончится. В конце-концов мы же собираемся одолеть оккупантов.
- Не так.
Он был особо галантен с задержанными женщинами. Об этом тоже ходили слухи. Слухов вообще было очень много. Как и о всех немецких службах в городе и за его пределами. Но были и те, кто несмотря на них хранил жизни свои и своих близких. У мужчин свои способы борьбы, женщины могут сражаться по-другому. Коварством, обманом, исподтишка - насмерть.
- Мы все еще не в безопасности, Элиас. То, что пока удалось скрыться от облавы...
- Именно. Именно поэтому от них нужно избавляться. Пока они не избавились от нас.
_______________
- Герр Рейтенау! - он протягивает руки с блестящей елочной звездой, выжидающе глядя на только-только прикурившего офицера. Его мать невольно улыбается - традиционная игрушка кажется насмешкой - над ними всеми. Мальчишка заискивающе заглядывает немцу в глаза и тот легко поднимается со своего стула, незаметно роняя сигарету в пепельницу, в два шага оказывается рядом и с той же легкостью подхватывает ребенка на руки. Мишель сосредоточенно пристраивает звезду на верхушке дерева, попутно зачем-то тыкая ладонью в потолок и гордо смотрит на стоящую на пороге мать. Мужчина в гестаповской форме тоже поворачивается к ней, спустя несколько мгновений опускает мальчишку на землю и то, уже было собравшись вприпрыжку понестись к женщине, но в последний момент разворачивается и вытянувшись по струнке салютует. Немец приподнимает бровь, но в отличие от молодой вдовы не теряется, мягко треплет светло-русую шевелюру темноглазого шестилетки и ненавязчиво разворачивает за плечо, заставляя вспомнить о недавнем намерении.
- Мама! - пять прыжков, сияющая улыбка. - Смотри!
Вечер, серебристые хлопья снега кружат на фоне темного неба, ловят отблески уличных фонарей, в комнате пахнет хвоей, но все отчетливее слышится и аромат запекающегося гуся. На еловых ветках, кроме игрушек - пряники, апельсины, орехи, конфеты в блестящих обертках. Ей не доводилось видеть такие по-настоящему праздничные елки в родном доме в мирное время - и вовсе не из-за их небольшой популярности - а выйдя замуж она больше не отмечала Рождество. Родной дом...Камин ждет рождественское полено. Мадлен слегка морщится. Она еще не смирилась с собственным решением, но если не получится сейчас, она не сможет сделать это уже никогда. На растопку должны пойти щепки прошлогодней древесины, но у нее на руках нет ничего, кроме щепок прошлой жизни. Она бережно хранила их гораздо дольше, несмотря на исходящую от них опасность. Они наделяли смыслом ее ожидание, поддерживали в вере в такую хрупкую надежду. Оно было тем будущим, ради которого можно было выстоять против любого настоящего. Теперь оно рисковало превратиться в западню.
Она поняла все еще до его приезда. Обдумала, отрепетировала, стараясь осознать и перешагнуть - дальше, но так и не смогла бросить надежду на.. чудо. Эта надежда покинула ее сама, когда на пороге возник знакомый силуэт. Нет, в его походке, движениях, даже на лице не было ничего, что могло бы подтвердить нежеланное предчувствие, но едва лишь за вошедшим успела закрыться дверь у нее стиснуло горло и, чувствуя как боль в груди перехватывает дыхание она судорожно дернулась к нему, мертвой хваткой вцепилась в распахнутый воротник плаща, затем ткнулась в него лицом и беспомощно разрыдалась. Он стоял молча приобняв ее и поглаживая по голове, и его неуместное, невозможное, неправильное спокойствие отметало желание кричать, ударить, обвинить, требовать; с неизбежностью не спорят. Это кощунственное осознание неожиданно обернулось странным расслаблением - разжались ладони, на полувсхлипе затихли звуки, подогнулись колени.
- Здравствуй! - он так быстро огибает поимевшего неосторожность открыть Яноша, что тот даже не успевает сообразить, что происходит. Тем временем белобрысый смерч в два шага пролетает прихожую, направляясь прямо к лестнице.
- Кланяюсь низко, доктор Гиршбейн! - он действительно отвешивает поклон - прямо перед дверью ванной, (к честнейшему сожалению успевшего прийти в себя парня умудрившись с ней не столкнуться), выдыхает, будто только сейчас осознал, что пробежал не только прихожую но и всю дорогу к этому дому.
- И чем же я заслужил такую честь, граф? - доброжелательно улыбается глава семейства, но где-то в глубине темных глаз затаилось неведомое ему самому беспокойство. Юрген фон Рейтенау мог заявиться посередине ночи и к тому же забраться в окно - чтобы зря не будить хозяев - и устроиться в библиотеке с керосиновой лампой, только потому, что ему захотелось использовать в подготовке к утреннему экзаемену какую-то книгу на идиш и обнаружиться за полчаса до него мирно уснувшим над словарем и кучкой непонятно структурированных записок, на бегу от души поблагодарить, а после четырех вернуться за Мартой - праздновать успех. Он мог - прямой, сдержанный, аристократичен, сидеть за столом и невозмутимо рассуждать о политике, чуть-чуть вскинув голову слушать неизменно эмоциональные доводы Яноша, одним тихим словом довести парня до истерики и, как ни в чем не бывало подлить собеседникам чаю. Молодой немец бывал разным и не отличался предсказуемостью, но в любом из его проявлений всегда чувствовалась непоколебимая самоуверенность. Разом отметающая любые сомнения.
Ныне в серых глазах какая-то лихорадочная растерянность.
Рассмеялся.
- У вас замечательная дочь, герр Гиршбейн.
- А у тебя - жар - хмыкает Янош, облокотившись на перила. Так, чтобы расслышал лишь адресат слов.
- Дети - качает головой доктор. Спохватившись, закрывает дверь, ручку которой так и держал до сих пор. Ведет рукой в сторону гостиной. - Проходи Юрген. Присядь. Там объяснишься.
Замотал головой, все еще пытаясь выровнять дыхание, бросил быстрый взгляд на лестницу.
- Позови сестру - говорит тем временем хозяин и сын неохотно кивает в ответ. - Иди.
- Что случилось? - уже нежданному гостю. - И не смей возражать.
Неумелое подобие улыбки окончательно исчезает с лица, взгляд убегает в сторону.
- Берлин - сквозь зубы выдавливает молодой человек. - Генерал Рихтер - на памяти доктора он никогда не назвал этого человека дедом; отцом матери - единственный раз, и тон неизменно зло-ироничен- требует немедленно явиться в столицу.
- Садись - герр Гиршбейн тоже мог бы сойти сейчас за генерала. Впрочем, тот вряд ли подкрепил бы свое "требование" рукой на плече. Скорее уж дулом у спины.
Немец поднимает взгляд, несколько отсутствующе смотрит на собеседника, затем послушно проходит в знакомую комнату, садится за стол, обреченно вслушиваясь в бой напольных часов. Мгновенно просыпаясь, когда доктор окликает появившуюся в коридоре дочь.
- Марта, сообрази нам что-нибудь бодрящее. Сегодня ужинать будем вчетвером.
- Ничто так не бодрит, как холодный душ - ухмыляется вернувшийся вместе с ней Янош, заблаговременно уворачиваясь от сестриного локтя. В кои-то веки он рад визиту белобрысого недоавстрийца и не собирается это скрывать. От кого бы то ни было. Подумать только, когда-то он был готов почти восхититься новым знакомым сестры, а игра в дуэте скрипка - рояль, когда бывший товарищ неожиданно отказался выступать с евреем в один миг отмела всякие почти. До тех пор, когда юный приверженец Маркса не попытался привести пианиста в партию. Политическое равнодушие пополам с пренебрежением он не смог бы простить даже Паганини.
- Вот и ступай - настоятельно советует девушка, с любопытством поглядывая на сидящего в гостиной немца. - Вечерний воздух тоже неплох.
- Кое-кому точно не помешает подышать.
- Иным же помолчать - негромко, но выразительно вставляет доктор.
Марта фыркает:
- Коли уж повзрослеть не дано.
- Прекратите.
- Да, папа.
- Янош, помоги сестре.
Разочарованный вздох.
- Я понял.
- Ну и что ты собирался делать? - доктор Гиршбейн присаживается рядом с гостем, которого уместнее бы называть постояльцем. - Юрген?
- Уехать - "куда угодно, только не туда" он не добавляет, но не всегда нужны слова. Особенно тем, кто хорошо знает друг друга.
- А сюда пришел - прощаться?
- Просить - теперь он смотрит прямо в глаза. - Я прошу вас доверить мне вашу дочь, доктор Гиршбейн.
"Неубедительно" - следовало бы сказать - в любых других обстоятельствах, но хозяин дома говорит иное:
- Ты просишь меня поверить в твое решение, сынок. Потому, что не можешь довериться сам себе.
- Подкомандные генералов не принадлежат себе - ни намека хотя бы на усмешку. Если бы не берлинский дед, доктор Гиршбейн вряд ли поверил бы, что Юрген фон Рейтенау способен чего-либо бояться. Впрочем, отношения молодого человека с германскими родственниками явно оставляли желать лучшего в любом вопросе.
- Значит, ты просишь доверить Марту твоему.. командиру?
Выпрямился, как раз как по команде, вскинул голову. Только так и ничего не сказал - признаться, что не знает, что делать граф Рейтенау не мог. Он даже не умел в это поверить. Не мог допустить.
- У меня поезд в восемь утра.
- Это очень много времени. Не разминься с ним.
На сей раз улыбнулись и глаза, пусть и не совсем весело.
- Мы уже встретились, герр Гиршбейн. Здесь и сейчас.
- И впредь - приходи на встречу.
- И о чем вы там шепчетесь, господа? Антикоммунистический заговор зреет?
- И ты, дочь моя?
- Зрею?
- Трава зреет. В ваших головах. А пора бы уже взойти чему-нибудь посерьезнее.
- Первые ростки серьезного на кухне - умывают ветки - девушка водружает на стол поднос, расставляет посуду. - Впрочем, они очень быстро укрепляются. Похоже, это будет дуб.
- Марта!
- Я люблю тебя, папа - чмокнув отца в щеку она усаживается на стул на против, чуть наклонив голову набок, опирает подбородок на сплетенные ладони.
Клаус фон Рейтенау был из тех - изысканных, которые не моргнув глазом проводили пытку, останавливаясь только доведя жертву на порог жизни и смерти, для того чтобы напоить коньяком, предложить сигару, а затем продолжить "работу". Он весь был такой - образцовый сотрудник тайной германской полиции. Белобрысый, сероглазый, нордически невозмутимый. Он не орал, как иные из его коллег по службе, как и не заводился, что случалось среди гестаповцев куда чаще. Подчеркнутая вежливость бесед и безжалостность пыток давались ему с одинаковой легкостью и.. честностью. Фон Рейтенау не издевался в свое удовольствие, не мстил врагам нации, казалось, он вообще не думал о том, что делает - ему не приходилось. Словно столь полезные нацисту навыки были у него в крови. Не будь так предан Гейдриху, он мог бы стать эталоном для Гиммлера, страстно желавшего вывести именно такую породу. Совершенно чужд всякой идейности он был тем самым германцем. Даже, если сам считал себя австийцем, Это было не страшно даже - монструально. Но и иррационально привлекательно в своей неоспоримой естественности.
Она знала по случайным рассказам, по совершенно точным сведениям - с этим человеком реально договориться. Не опасаясь подставы. Почему-то она сочла очевидным тот факт, что если "партнер по делам" допустит просчет, его вряд ли станут вытаскивать из передряги, если это будет связано с личным риском. Она видела и была в курсе бесчисленных примеров непотребства оккупантов. Возможно именно поэтому она была против. Несмотря на то, что гестаповец был сотрудником четвертого отделения, что именно от его руки могли запросто пострадать ее муж, ее ребенок, да и она сама.
- Хватит. Я сказал: все!
- Элиас.. - как объяснить то, что нельзя понять, если только не забыть - хотя бы на время - о всем, что делает человека человеком?
- Мадлен - прикосновенье влажных ладоней к щекам. Он смотрит прямо в ее глаза. - Не надо. Это бессмысленно. Польские партизаны давно сообщают о настоящей судьбе переправленных "на восток". Пока Виши с ними договаривается...
- Это не политика, родной. Посмотри, что творится в Париже. Каждый из них думает прежде всего о себе.
- И о том, чтобы переплюнуть германских коллег.
- И об этом тоже - на сей раз это она прикасается к его лицу, не пытаясь скрыть легкую дрожь. - Пока мужчины сражаются, женщинам нужно защищать семью. Моя забота прежде всего Мишель и ты, пойми...
- Я понимаю. И я против.
- Темнее всего под фонарем. Многие...
- Нет.
- Он из тех, с кем можно договориться.
- Он из тех, кто стреляет глазом не моргнув. Кого интересуют не условия в лагерях, а наличие в них музыкальных оркестров. Да, с ним можно договориться, с ним даже можно общаться - почти по-дружески. Но если ему отдадут приказ стрелять он выполнит его без всяких сомнений. Без зазрения совести.
- Он исполнит приказ. Но пока тот не поступит...
- Ты сама себя слышишь?
- А ты? Если в конечном итоге нет никакой разницы, я хочу выиграть ее хотя бы сейчас. Потому что ни ты, ни я, ни он не знаем, чем все это закончится. В конце-концов мы же собираемся одолеть оккупантов.
- Не так.
Он был особо галантен с задержанными женщинами. Об этом тоже ходили слухи. Слухов вообще было очень много. Как и о всех немецких службах в городе и за его пределами. Но были и те, кто несмотря на них хранил жизни свои и своих близких. У мужчин свои способы борьбы, женщины могут сражаться по-другому. Коварством, обманом, исподтишка - насмерть.
- Мы все еще не в безопасности, Элиас. То, что пока удалось скрыться от облавы...
- Именно. Именно поэтому от них нужно избавляться. Пока они не избавились от нас.
_______________
- Герр Рейтенау! - он протягивает руки с блестящей елочной звездой, выжидающе глядя на только-только прикурившего офицера. Его мать невольно улыбается - традиционная игрушка кажется насмешкой - над ними всеми. Мальчишка заискивающе заглядывает немцу в глаза и тот легко поднимается со своего стула, незаметно роняя сигарету в пепельницу, в два шага оказывается рядом и с той же легкостью подхватывает ребенка на руки. Мишель сосредоточенно пристраивает звезду на верхушке дерева, попутно зачем-то тыкая ладонью в потолок и гордо смотрит на стоящую на пороге мать. Мужчина в гестаповской форме тоже поворачивается к ней, спустя несколько мгновений опускает мальчишку на землю и то, уже было собравшись вприпрыжку понестись к женщине, но в последний момент разворачивается и вытянувшись по струнке салютует. Немец приподнимает бровь, но в отличие от молодой вдовы не теряется, мягко треплет светло-русую шевелюру темноглазого шестилетки и ненавязчиво разворачивает за плечо, заставляя вспомнить о недавнем намерении.
- Мама! - пять прыжков, сияющая улыбка. - Смотри!
Вечер, серебристые хлопья снега кружат на фоне темного неба, ловят отблески уличных фонарей, в комнате пахнет хвоей, но все отчетливее слышится и аромат запекающегося гуся. На еловых ветках, кроме игрушек - пряники, апельсины, орехи, конфеты в блестящих обертках. Ей не доводилось видеть такие по-настоящему праздничные елки в родном доме в мирное время - и вовсе не из-за их небольшой популярности - а выйдя замуж она больше не отмечала Рождество. Родной дом...Камин ждет рождественское полено. Мадлен слегка морщится. Она еще не смирилась с собственным решением, но если не получится сейчас, она не сможет сделать это уже никогда. На растопку должны пойти щепки прошлогодней древесины, но у нее на руках нет ничего, кроме щепок прошлой жизни. Она бережно хранила их гораздо дольше, несмотря на исходящую от них опасность. Они наделяли смыслом ее ожидание, поддерживали в вере в такую хрупкую надежду. Оно было тем будущим, ради которого можно было выстоять против любого настоящего. Теперь оно рисковало превратиться в западню.
Она поняла все еще до его приезда. Обдумала, отрепетировала, стараясь осознать и перешагнуть - дальше, но так и не смогла бросить надежду на.. чудо. Эта надежда покинула ее сама, когда на пороге возник знакомый силуэт. Нет, в его походке, движениях, даже на лице не было ничего, что могло бы подтвердить нежеланное предчувствие, но едва лишь за вошедшим успела закрыться дверь у нее стиснуло горло и, чувствуя как боль в груди перехватывает дыхание она судорожно дернулась к нему, мертвой хваткой вцепилась в распахнутый воротник плаща, затем ткнулась в него лицом и беспомощно разрыдалась. Он стоял молча приобняв ее и поглаживая по голове, и его неуместное, невозможное, неправильное спокойствие отметало желание кричать, ударить, обвинить, требовать; с неизбежностью не спорят. Это кощунственное осознание неожиданно обернулось странным расслаблением - разжались ладони, на полувсхлипе затихли звуки, подогнулись колени.
воскресенье, 10 апреля 2011
Номос важнее предрассудков.
Впервые встречаю "шизофрению", которая думает, а следовательно, "общается" пытается через музыку.
фон Рейтенау посвящается
фон Рейтенау посвящается
пятница, 11 февраля 2011
Номос важнее предрассудков.
Однако, чем дальше, тем больше проникаюсь.. да, пожалуй той, доступной мне разновидностью уважения.
«Зарождение империи» в исполнении Эванса оправдывает все ожидания - безмерно радует. Руки уже дошли до фотоаппарата, дошли бы еще до Файнрайдера.. Дочитываю первый том, строю коварные планы на заказ второго. Между тем докатился до краткого изложения чужой шизофрении - 84-летней бабушке люто не..любящей немцев. В какой-то момент был перебит вопросом "что за книга такая?" и последующим "я бы почитала". Ага. Я бы написал. Кабы да если бы.
О Гейдрихе:
"Этот человек был невидимым стержнем, вокруг которого вращался нацистский режим. Развитие целой нации косвенно направлялось им. Он намного превосходил своих коллег-политиков и контролировал их, так же как он контролировал огромную разведывательную машину СД."
Вальтер Шелленберг
"Он обладал необычайным даром оценки людей и мог предсказать с поразительной точностью поступки не только врагов, но и друзей."
Генрих Гиммлер
"За Гиммлером стоит фигура еще более мрачная - Гейдрих. Поговаривают, что Гиммлер - только ширма для этого во многом более жестокого и опасного человека."
Джон Гантер, американский журналист
"Наконец-то эта собака издохла!"
Зепп Дитрих
"Он был одним из величайших защитников нашего великого германского идеала... человек с железным сердцем."
Адольф Гитлер
"Внешность его впечатляла: он был высокого роста, с широким, необычайно высоким лбом, маленькими беспокойными глазами, в которых таилась звериная хитрость и сверхестественная сила, нос длинный, хищный, рот широкий, губы мясистые; руки тонкие и, пожалуй, слишком длинные - они заставляли вспомнить паучьи лапы. Его великолепную фигуру портили лишь широкие бедра, и эта неприятная в мужчинах женоподобность делала его еще более зловещим. Голос его был слишком высок для человека столь внушительных размеров. Речь была нервной и прерывистой, но хотя он почти никогда не заканчивал предложений, все же ему удавалось выразить свою мысль вполне отчетливо."
Вальтер Шелленберг
"Казалось, на тебя смотрят одновременно два различных человека."
Буркхарт, швейцарский историк
"Гейдрих обладал невероятно острым восприятием моральных, человеческих, профессиональных и политических слабостей людей, а также отличался способностью схватывать политическую ситуацию в целом. Его необычайно развитый ум дополнялся не менее развитыми недремлющими инстинктами хищного животного, всегда ожидающего опасности, всегда готового действовать быстро и беспощадно"
Вальтер Шелленберг
Рейнхард Тристан Гейдрих (Heydrich) (1904-1942)
«Зарождение империи» в исполнении Эванса оправдывает все ожидания - безмерно радует. Руки уже дошли до фотоаппарата, дошли бы еще до Файнрайдера.. Дочитываю первый том, строю коварные планы на заказ второго. Между тем докатился до краткого изложения чужой шизофрении - 84-летней бабушке люто не..любящей немцев. В какой-то момент был перебит вопросом "что за книга такая?" и последующим "я бы почитала". Ага. Я бы написал. Кабы да если бы.
О Гейдрихе:
"Этот человек был невидимым стержнем, вокруг которого вращался нацистский режим. Развитие целой нации косвенно направлялось им. Он намного превосходил своих коллег-политиков и контролировал их, так же как он контролировал огромную разведывательную машину СД."
Вальтер Шелленберг
"Он обладал необычайным даром оценки людей и мог предсказать с поразительной точностью поступки не только врагов, но и друзей."
Генрих Гиммлер
"За Гиммлером стоит фигура еще более мрачная - Гейдрих. Поговаривают, что Гиммлер - только ширма для этого во многом более жестокого и опасного человека."
Джон Гантер, американский журналист
"Наконец-то эта собака издохла!"
Зепп Дитрих
"Он был одним из величайших защитников нашего великого германского идеала... человек с железным сердцем."
Адольф Гитлер
"Внешность его впечатляла: он был высокого роста, с широким, необычайно высоким лбом, маленькими беспокойными глазами, в которых таилась звериная хитрость и сверхестественная сила, нос длинный, хищный, рот широкий, губы мясистые; руки тонкие и, пожалуй, слишком длинные - они заставляли вспомнить паучьи лапы. Его великолепную фигуру портили лишь широкие бедра, и эта неприятная в мужчинах женоподобность делала его еще более зловещим. Голос его был слишком высок для человека столь внушительных размеров. Речь была нервной и прерывистой, но хотя он почти никогда не заканчивал предложений, все же ему удавалось выразить свою мысль вполне отчетливо."
Вальтер Шелленберг
"Казалось, на тебя смотрят одновременно два различных человека."
Буркхарт, швейцарский историк
"Гейдрих обладал невероятно острым восприятием моральных, человеческих, профессиональных и политических слабостей людей, а также отличался способностью схватывать политическую ситуацию в целом. Его необычайно развитый ум дополнялся не менее развитыми недремлющими инстинктами хищного животного, всегда ожидающего опасности, всегда готового действовать быстро и беспощадно"
Вальтер Шелленберг
Рейнхард Тристан Гейдрих (Heydrich) (1904-1942)