Номос важнее предрассудков.
Таки сами обстоятельства знакомства в другой раз. Эта страшная женщина не поселилась даже, нет, она присутствует в моей голове плавно переключилась на мужа.
Мне очень нужна визуализация
Она боялась его. Боялась с самого начала, с самого первого взгляда, но именно это помогло - этому страху можно было в прямом смысле посмотреть в глаза, в отличие от множества других, нагрянувших вместе с войной. Глаза были серыми, немного.. то ли уставшими, то ли скучающими, но где-то в глубине таилось что-то, что не позволяло вглядеться в них как следует. Так умел смотреть отец, пока не умерла мать. Иногда, изредка, нечто похожее она ловила во взгляде старшего брата, но это по каким-то не совсем понятным причинам ничуть не помогло. Возможно потому, что этот изредка умел смотреть - иначе.
К тому же, в глубине души она не могла не чувствовать себя виноватой. Поначалу многие отказывались продавать немцам свои товары, подавать еду, кто-то молчал, независимо от того, на каком языке к нему обращались. Находились и те, кто откровенно хамил.
Она не видела в этом смысла. Немцы стреляли не разбирая, иной раз словно заранее успев достать оружие, менее энергичные отправляли в тюрьмы, а скупые избивали на месте. По неведомой взаимосвязи настроения с погодой. Правда, от последней не берегло и смирение и многие считали, что лучше будет пострадать за дело, мол, пусть знают, что Франция сражается. Массовое самоубийство дееспособного населения весьма своеобразная тактика борьбы, скажет впоследствии штурмбаунфюрер Клаус фон Рейтенау, накануне расстрела 100 заложников за не совсем удачное покушение на нескольких немецких офицеров и она в первый и последний раз ударит его; вернее, попробует. Но это будет потом, а пока она не спешила осуждать ни сговорчивых, ни сопротивленцев. Превозносить кого-нибудь из них над другими, впрочем, тоже. Несмотря на все.
Ей довелось видеть безразличие к чужому горю, равнодушие к беде, насилие и жестокость, вымогательства и прочие людские пороки задолго до войны. Да, тогда это были "свои", но это выглядело сомнительным утешением.
Когда Элиас был вынужден уйти в подполье, она впервые в жизни осталась совершенно одна. С четырехлетним сыном на руках. Сыном, за которым в любой момент могли прийти. Муж передавал ей деньги, иногда карточки и обязательно письма. Раз - два раза в месяц они встречались в деревенском пригороде, куда она, как до войны, приезжала за свежими продуктами. Разумеется, их сейчас почти не было. Зато были они.
Она страшно боялась оставляя ребенка под присмотром сочувствующей соседки, пусть та с самого прихода немцев помогала как могла; не только их семье. В любой момент над дверью небольшого дома могла появиться корзина с засохшими цветами, сигнализирующая опасность. Или - не появиться.. Мадлен отчаянно хотела об этом не думать. И не могла.
Взамен за помощь с Мишелем, она изображала из скромных запасов неплохие (если не хорошие) обеды для всей соседской семьи. Она научилась этому еще в 12 лет, в самой первой своей забегаловке. Как и воровать. Официально от нее требовалось только мыть посуду и убираться (последнее казалось ей в те времена самой невыносимой работой на земле - посетители чистоплотностью не превосходили хозяйственных животных), но дома девочку ждали голодные близняшки и младший брат, которым не на кого больше было рассчитывать. Жан-Жак и отец питались, а по крайней мере так утверждали, в рабочей столовой. Мадлен очень хотела в это верить и, тем не менее, всякий раз старалась подсунуть что-нибудь вкусное и им. Если просыпаться раньше всех об отказах можно было не беспокоиться - унесенную с собой еду нести обратно не имело никакого смысла. Каждый раз они причитали и требовали больше так не делать, но Мадлен знала, что мужчины не обижаются. Мужчины.. Именно так она привыкла думать о них, видимо, после смерти матери, в 8 лет став первой женщиной в доме. К тому, что они были рядом всегда, наверное, намного раньше. Сначала они долго не соглашались на то, чтобы она работала, но когда близняшки заболели, им пришлось смириться с давно принятым ею решением. Ее проводили по утрам и забирали к ночи; только днем она ходила и уходила с работы одна - на несколько часов, помочь Бернару с младшими сестренками, накормить детей обедом (пока незаметно унесенные остатки блюд не потеряли свою пригодность) и совсем ненадолго - прилечь.
Немудрено, что родители Элиаса возмутились, когда выбор их старшего сына пал на такую. Отец и братья - даже Бернар, долго и внимательно наблюдали за женихом, прежде чем согласиться отдать ему сестру и дочь. Близняшки радостно играли в младших принцесс, к которым тоже обязательно явятся их принцы, как только замуж выдадут старшую. Принц старался как мог, а возможности его до свадьбы были внушительными. Особенно по меркам семейства Фурнье. Давным давно протекающая крыша дома была починена, да и старенькую, коптившую как паровоз печь поменяли на новую. Во дворе завелись свиньи и птица, за которыми усердно ухаживал младший. Он даже заявил желание обучаться ведению хозяйства.
Когда Айзерманы убедились, что увлечение сына, на которое честно старались прикрывать глаза не является временным помешательством.. Они уже знали, что разговаривать с сыном - бесполезно. Они пришли непосредственно к Фурнье. Предлагали деньги, помощь в переезде и трудоустройстве в новом месте жительства. Предлагали многое, но не получив желаемого результата стали угрожать. Поначалу Мадлен не хотела рассказывать об этом любимому, но когда ее отец неожиданно потерял работу, а старшего брата обвинили в разбое, у нее не осталось выбора. Элиас взбесился. Он исчез почти на неделю и девушка почти успела подумать, что он решил все-таки отказаться от столь неприемлемой для его семьи идеи, но на шестой день он вернулся. С дядей. Следующая неделя прошла в традиционных, совершенно новых для нее ритуальных обрядах, пусть и несколько обедненным в силу отсутствия родных жениха. Больше всего Мадлен запомнился балдахим, под которым они повенчались, пусть вместо родителей жениха повели ее туда отец и брат, а непривычное название улетело из памяти - он символизировал то, о чем она давно уже мечтала - их будущий дом. Вторым незабываемым воспоминанием стало покрывало, которыми Элиас прикрыл ее лицо в знак того, что отныне берет ее под свою защиту.
Мне очень нужна визуализация
Она боялась его. Боялась с самого начала, с самого первого взгляда, но именно это помогло - этому страху можно было в прямом смысле посмотреть в глаза, в отличие от множества других, нагрянувших вместе с войной. Глаза были серыми, немного.. то ли уставшими, то ли скучающими, но где-то в глубине таилось что-то, что не позволяло вглядеться в них как следует. Так умел смотреть отец, пока не умерла мать. Иногда, изредка, нечто похожее она ловила во взгляде старшего брата, но это по каким-то не совсем понятным причинам ничуть не помогло. Возможно потому, что этот изредка умел смотреть - иначе.
К тому же, в глубине души она не могла не чувствовать себя виноватой. Поначалу многие отказывались продавать немцам свои товары, подавать еду, кто-то молчал, независимо от того, на каком языке к нему обращались. Находились и те, кто откровенно хамил.
Она не видела в этом смысла. Немцы стреляли не разбирая, иной раз словно заранее успев достать оружие, менее энергичные отправляли в тюрьмы, а скупые избивали на месте. По неведомой взаимосвязи настроения с погодой. Правда, от последней не берегло и смирение и многие считали, что лучше будет пострадать за дело, мол, пусть знают, что Франция сражается. Массовое самоубийство дееспособного населения весьма своеобразная тактика борьбы, скажет впоследствии штурмбаунфюрер Клаус фон Рейтенау, накануне расстрела 100 заложников за не совсем удачное покушение на нескольких немецких офицеров и она в первый и последний раз ударит его; вернее, попробует. Но это будет потом, а пока она не спешила осуждать ни сговорчивых, ни сопротивленцев. Превозносить кого-нибудь из них над другими, впрочем, тоже. Несмотря на все.
Ей довелось видеть безразличие к чужому горю, равнодушие к беде, насилие и жестокость, вымогательства и прочие людские пороки задолго до войны. Да, тогда это были "свои", но это выглядело сомнительным утешением.
Когда Элиас был вынужден уйти в подполье, она впервые в жизни осталась совершенно одна. С четырехлетним сыном на руках. Сыном, за которым в любой момент могли прийти. Муж передавал ей деньги, иногда карточки и обязательно письма. Раз - два раза в месяц они встречались в деревенском пригороде, куда она, как до войны, приезжала за свежими продуктами. Разумеется, их сейчас почти не было. Зато были они.
Она страшно боялась оставляя ребенка под присмотром сочувствующей соседки, пусть та с самого прихода немцев помогала как могла; не только их семье. В любой момент над дверью небольшого дома могла появиться корзина с засохшими цветами, сигнализирующая опасность. Или - не появиться.. Мадлен отчаянно хотела об этом не думать. И не могла.
Взамен за помощь с Мишелем, она изображала из скромных запасов неплохие (если не хорошие) обеды для всей соседской семьи. Она научилась этому еще в 12 лет, в самой первой своей забегаловке. Как и воровать. Официально от нее требовалось только мыть посуду и убираться (последнее казалось ей в те времена самой невыносимой работой на земле - посетители чистоплотностью не превосходили хозяйственных животных), но дома девочку ждали голодные близняшки и младший брат, которым не на кого больше было рассчитывать. Жан-Жак и отец питались, а по крайней мере так утверждали, в рабочей столовой. Мадлен очень хотела в это верить и, тем не менее, всякий раз старалась подсунуть что-нибудь вкусное и им. Если просыпаться раньше всех об отказах можно было не беспокоиться - унесенную с собой еду нести обратно не имело никакого смысла. Каждый раз они причитали и требовали больше так не делать, но Мадлен знала, что мужчины не обижаются. Мужчины.. Именно так она привыкла думать о них, видимо, после смерти матери, в 8 лет став первой женщиной в доме. К тому, что они были рядом всегда, наверное, намного раньше. Сначала они долго не соглашались на то, чтобы она работала, но когда близняшки заболели, им пришлось смириться с давно принятым ею решением. Ее проводили по утрам и забирали к ночи; только днем она ходила и уходила с работы одна - на несколько часов, помочь Бернару с младшими сестренками, накормить детей обедом (пока незаметно унесенные остатки блюд не потеряли свою пригодность) и совсем ненадолго - прилечь.
Немудрено, что родители Элиаса возмутились, когда выбор их старшего сына пал на такую. Отец и братья - даже Бернар, долго и внимательно наблюдали за женихом, прежде чем согласиться отдать ему сестру и дочь. Близняшки радостно играли в младших принцесс, к которым тоже обязательно явятся их принцы, как только замуж выдадут старшую. Принц старался как мог, а возможности его до свадьбы были внушительными. Особенно по меркам семейства Фурнье. Давным давно протекающая крыша дома была починена, да и старенькую, коптившую как паровоз печь поменяли на новую. Во дворе завелись свиньи и птица, за которыми усердно ухаживал младший. Он даже заявил желание обучаться ведению хозяйства.
Когда Айзерманы убедились, что увлечение сына, на которое честно старались прикрывать глаза не является временным помешательством.. Они уже знали, что разговаривать с сыном - бесполезно. Они пришли непосредственно к Фурнье. Предлагали деньги, помощь в переезде и трудоустройстве в новом месте жительства. Предлагали многое, но не получив желаемого результата стали угрожать. Поначалу Мадлен не хотела рассказывать об этом любимому, но когда ее отец неожиданно потерял работу, а старшего брата обвинили в разбое, у нее не осталось выбора. Элиас взбесился. Он исчез почти на неделю и девушка почти успела подумать, что он решил все-таки отказаться от столь неприемлемой для его семьи идеи, но на шестой день он вернулся. С дядей. Следующая неделя прошла в традиционных, совершенно новых для нее ритуальных обрядах, пусть и несколько обедненным в силу отсутствия родных жениха. Больше всего Мадлен запомнился балдахим, под которым они повенчались, пусть вместо родителей жениха повели ее туда отец и брат, а непривычное название улетело из памяти - он символизировал то, о чем она давно уже мечтала - их будущий дом. Вторым незабываемым воспоминанием стало покрывало, которыми Элиас прикрыл ее лицо в знак того, что отныне берет ее под свою защиту.
