А оно ведь взяло и написалось. И да, она его любит. Она за него боится. Женщины... о.о p.s. Закрывать записи нахожу неплохой идеей. А потом поднимать уже в форме поста-сводки.
- Какая миленькая шлюха... - На твоем месте не стал бы на нее заглядываться. - Ты не на моем месте. Кто это с ней? - Клаус фон Рейтенау. Плакаты видел небось: немецкий освободитель с французским ребенком на руках. Вот такая живая мечта Геббельса. Женщина, на внешности которой явно сказалась арийская кровь, скромная, домашняя, ему не нужны талончики, никаких венерических проблем. Образцовая германизация. При этом, что особо важно, никакого урона для престижа немецкого мундира. - Он что, влюблен? Так ему и хуже... - Ну, ты как скажешь. Это граф Рейтенау. Он играет в людей как в игрушки. И очень не любит, когда лезут в его песочницу. Что и не удивительно, песок-то золотой.Если бы кто-нибудь знал, как она ненавидела этот дом, этот и подобные ему маршруты, которые столько раз преодолевала на отцовском велосипеде, если б было бы кому об этом рассказать... Нет, ей очень вряд ли могло бы стать от этого лучше. Увы. Искушение попробовать было совершенно безобидным в силу отсутствия подходящих ушей, а в их выборе Мадлен была очень разборчива. Приходить с этим к Клаусу выглядело бы по меньшей мере гротескно, грузить своими терзаниями ребенка - непозволительно. Никого другого у нее не было. Дожидаясь возвращения Поля - командира небольшого партизанского отряда, молодого беглеца из немецкого плена, еще во время боевых действий 40-го года лишившегося глаза, женщина уселась у камина, не успев и заикнуться о чем-нибудь горячем, получила от мадам Дюбуа (на удивление подходящая фамилия для жены лесника) чашку горячего чая с двумя кусочками сахара, уже по собственной инициативе попросила немного бумаги и ручку, и... на несколько мгновений прикрыв глаза, чтобы не всхлипнуть, подобрала ноги и принялась - на коленке - писать письмо. Старшему брату. Его документы и горстку вещей принесли ей несколько дней назад. Друг по отряду. Нашел ее и вернул небольшой завиток с недолгим прощальным посланием, написанным его рукой и лишь подписанным знакомым, хоть и кривоватым почерком. Он долго извинялся за состояние потрепанного и кое-где покрытого ржавыми пятнами листа, как и за то, что явился в ее дом дурным посланником. Он неплохо говорил и писал по-французски; она так и не спросила, откуда он сам. Возможно потому, что его акцент не походил на тот язык, на котором разговаривал со своими Клаус, возможно... Какая разница? Впрочем, тот человек назвал свое имя вместе с информацией где, в случае необходимости, можно его найти. Мадлен не запомнила даже его лица. Лишь то, что у нее страшно кружилась голова. Потом он читал, а она слушала, слышала, открывала двери приведшей Мишеля приятельнице, к великой радости сына отпуская ему с другом лишних полчаса для игры. Возвращалась за стол, осознав что в силах стоять, все-таки предложила гостю чай, но он только подвел ее к столу, дочитал письмо и ушел еще раз повторив свое имя и место, в котором обязательно обнаружится, если только ей что-то понадобится... Понадобится... "Поверишь, Жан..." - неловко чертит она и тут же смяв бумагу в комочек, бросает в огонь, понимая что ЭТО нельзя доверить даже ей. Уткнувшись взглядом в пламя, зябко кутается в перевешенный через спинку кресла потрепанный плед. Последнее время настроение у нее было хуже некуда. Настолько, что она сама не понимала, как еще не начала курить. Или не покусилась на Клаусов бар. Это было более чем неправильно. Как минимум потому что среди ее.. товарищей напротив с каждым днем возрастало воодушевление.. Они не грезили больше, они с уверенностью ждали прихода союзников. И она знала, - возможно лучше их - что это не пустые мечты. Пока все вокруг вдохновенно обсуждали свержение нацистского режима и судьбы его вершителей она, неожиданно для себя вспомнила христианские молитвы. Мадлен передернуло, отчего она поперхнулась чаем. За окном стремительно темнело и становилось очевидным, что ей придется провести здесь ночь. Возможно, так и не дождавшись нужного человека. - Тихо, девочка, тихо - мадам Дюбуа (женщина на вид лет 50-и, потерявшая в первой войне мужа и двоих сыновей и оставшаяся с внуком старшей сестры после заключения мира перенеслась из лесничего домика поближе к людям) кладет свою довольно грузную ладонь на плечо Мадлен, ободряюще сжимает его, смотря на измаранные чернилами руки. "Девочка" опускает голову. Она слишком хорошо помнит ту банду, которая попыталась напасть на нее еще в Париже, обзывая весьма нелестными эпитетами лишь за то, что она согласилась работать у немца, когда Элиасу пришлось бежать из-за провальной акции. Слишком хорошо, чтобы попробовать рассказать правду. Здесь у нее красивая и печальная легенда - как в книге: Недолго после переезда ради убедительности находу (находу ли?) придуманной истории погибли два человека. Они предложили ей помощь, когда велосипед сломался на обратном пути из близлежащего городка. О том, что позже один из них попытался приставать к ней без ее согласия рассказать было некому. Прохожие шарахнулись от черной машины - мало ли чего ожидать от остановившихся посреди улицы немцев? Мало ли кого увезут с собой? Шагнувший из распахнувшейся двери автомобиля штурмбанфюрер Клаус фон Рейтенау выглядел абсолютно спокойным. Ровно до того момента, когда встав напротив них прорычал во всеуслышание, что это его шлюха и никто не смеет к ней прикасаться. И потом - отдав два метких выстрела. Она хорошо запомнила эту сцену. Не из-за того, как он ее назвал, не потому, что вытолкнул ее из той подворотни так резко, что она не сумев удержать равновесие упала на тротуар, больно ободрав колени и ладони, не потому что чуть ли не за волосы затолкнул ее в машину. Она видела его куда более жестоким; пусть и с другими людьми. Он поднял голос. Первый и последний раз на ее памяти. Чуть ли не на следующий день к ней подошла мадам Дюбуа. Через неделю ненавязчивого общения и будто бы случайных встреч, ей предложили помощь - в бегстве. Несколько опешившая, но не растерявшаяся Мадлен отказалась, ссылаясь на сына, а когда в ответ ее заверили, что смогут спрятать и его, молодая мать рассмеялась - нечаянно, так получилось само собой, - и покачав головой сообщила, что в Париже, под чутким контролем гестапо остались ее младшие сестры и она не вправе рисковать. - Привет, тетя Ивет! - И где ж тебя черти носят, Поль?! - Ну.. Сама знаешь, пришлось немного задержаться. - Тебя Мадлен ждет. Давно уже. - Если б я знал... Пока они разговаривают, женщина выпутывается из пледа, поднимается, но не успев сделать и двух шагов, пошатнувшись опирается на спинку кресла и, так и не удержавшись на руке падает, пока мир вокруг колеблется как корабль на волнах. Долго, бесконечно, глубоко... В руки подоспевшего Поля. Но об этом она уже ничего не знает.
- Ты беременна, девочка - серьезно, с истинной заботой говорит мадам Дюбуа. И тут же ободряюще добавляет: - Ничего, ничего. Разберемся.