Номос важнее предрассудков.
Не помню, как его звали. И вообще, хочу наши пропавшие файлы. Хочется запросить в сервисе восстановление всех возможных текстовых файлов с обоих ноутов *_* Ну правда. Очень жаль пропавшее.
- Я был так рад, когда узнал, что вы здесь, оберштурмбаунфюрер - в его глазах хорошо знакомая обреченность. Рука тянется за сигаретой, но прежде чем достать себе он протягивает пачку Клаусу. Тот слегка улыбается, угощаясь.
- Дальше портить меня некуда - подмигивает. - И еще одно. Рекомендую вспомнить мое имя. Звания слишком недолговечны.
(...) принюхивается к аромату свежесваренного кофе, полуприкрыв глаза, немного растерянно смотрит на поставившую на стол рядом с чашками хрустальную пепельницу женщину. Настаивать он так и не научился, тем более требовать. Надо полагать, в чужом доме и подавно.
- Ты свободна, Мадлен - Рейтенау щелкает зажигалкой. - Оставь нас.
Она кратко кивает, разворачивается и уходит, на ходу поправляя выбившиеся волосы.
- Мишель - доносится уже из коридора. - Пойдем погулять.
Звонкими шагами ребенок несется навстречу матери.
- Я возьму, можно?
- Можно.
- А можно мы купим..
- Посмотрим. Иди сюда.
Еще какое-то время слышится шум - шорох верхней одежды, шаги, голос мальчишки и короткие ответы его матери, затем тихо закрывается дверь. Фон Рейтенау задумчиво курит в потолок, явно прислушиваясь к затихающим звукам. (...) выдыхает облако дыма, и вместе с ним осторожный вопрос:
- Ва.. Твой?
- Нет - Клаус удивленно поворачивается к гостю. Смеется, словно впервые столкнувшись с подобной мыслью.
- Жаль - а ему действительно жаль. Впавшие щеки, синие тени под глазами - в тон мундира. Он не изменился с тех пор, когда они виделись последний раз - лет за восемь. Нельзя даже сказать, что он постарел или хотя бы повзрослел. Эти годы добавили ему исключительно усталости и отчаяния. Неудивительно, что выслали его во Францию - отдохнуть.
Фон Рейтенау пожимает плечами.
- Невелика разница.
(...) не станет задавать уточняющие вопросы, хотя может и понять верно. Он умен. И совершенно непригодный для службы.
- Ты прав. Я знаю - соглашается потягивая кофе, удивленно обнаруживая в нем алкоголь. Неторопливо оглядывается, рассматривая помещение, краем глаза уловив окно тут же отворачивается от него. - Только это тоже ничего не меняет.
- Ты откуда?
- С Востока...
- Протекторат?
Что-то в тоне голоса ощутимо меняется, заставляя (...) вопросительно посмотреть в глаза собеседника, чтобы понять, что и те едва заметно, но очень неприятно сощурились. Затем, вспомнив пражские события 42-го года, он решительно качает головой.
- Губерния.
- Ясно - Клаус взглядывает на вцепившиеся в кружку пальцы (...), тушит окурок и поднявшись, проходит к буфету. Щелкает ключ, обнаруживая внушительный набор алкогольных напитков, в зеркальной задней стенке мерцают отражения хрустальных бокалов. За его спиной тяжело вздыхает гость и этот вздох будто заставляет гестаповца передумать - он оставляет коньяк, который собрался достать и вместо него вытаскивает темную бутылку, быстро пробегается взглядом по пожелтевшей этикетке и возвращается к столу.
(...) смотрит в кофейную гущу.
- Они все пьют - заявляет скорее чашке, чем кому бы то ни было другому. - Там только и можно - пить. Даже командование одобряет. Алкоголь, бордели - все, только б никому не приходилось думать. Тогда в Дахау мне казалось... Его даже сравнить невозможно с тем, что понастроили в Польше.
В Польше построили Лодзинское гетто, ставшее развитым экономическим.. производством, работавшим на рейх, где, в одной из пяти больниц нес свою врачебную службу доктор Эфрайим Гиршбейн. Клаус фон Рейтенау лично познакомился с Хаимом Румковским и этого было ему вполне достаточно, чтобы Генеральное Губернаторство не являлось для него источником неприятностей. Он прекрасно знал, что происходит в польских лагерях, как и в множестве иных на других территориях. Впрочем он знал и о многих других фактах, на фоне которых лагеря выглядели образцом гуманизма. Он знал предостаточно, чтобы не спать по ночам и беспробудно выпивать. Вот только как одно, так и другое было бессмысленным и опасным для жизни, а ею Юрген фон Рейтенау не собирался жертвовать ни во имя фюрера, ни божией справедливости на земле.
(...), словно проснувшись и сообразив, ЧТО говорил во сне внимательно вглядывается в глаза безмятежно откинувшегося в кресле гестаповца, гоня прочь неприятные ассоциации: стол, сигареты, два бокала, подчеркнутая вежливость, двое напротив друг друга. Один говорит, второй слушает, иногда задавая вопросы. Борясь с желанием охватить голову руками - запрещено разговаривать о работе сотрудникам других служб. Да и черт бы с ним. Так хотя бы ясно за что умрешь. Как знать, может быть, именно за этим сдался ему этот визит..
Обставленная квартира, дорогие напитки, вид из-под иголочки, молодая любовница из местного населения, красивая мебель, ковры, странного вида пианино. Высокий пост в РСХА. Фон Рейтенау ничем не отличался от них всех. Еще тогда, в Дахау, ему было совершенно все равно в кого стрелять. Только бы его самого лишний раз не дергали.
Чушь.
Он же полез. В ту ночь. Просто так. И потом..
Юрген сам не понял, кто его разбудил - участники ночного "допроса" или новичок, находящийся в его компетенции и непосредственной близости. Главное, что уснуть обратно не представлялось возможным, а новый день обещал полнейший загруз. Первые резвились где-то в ближайших камерах, второй сначала долго вертелся на своей койке, а в конце концов слез с нее и стал расхаживать туда-сюда, вцепившись руками в волосы и что-то там причитая. Фон Рейтенау поймал себя на желании пристрелить любого причастного, зло усмехнулся бессмысленности обнаруженного чувства - такое решение вопроса точно не убавит проблем; не только со сном. Как ни печально, - мотнул головой и спрыгнул с нар.
- Ложись - бросил остановившемуся было и явно не понимающему чего ждать подопечному, на ходу расправляя мундир.
Тот сел, вряд ли соображая что делает и проводил наставника рассеянным взглядом. Юрген хмыкнул и пошел на поднадоевшие ему самому звуки.
Он почти успел удивиться незапертой двери, но ранее понял, кто именно мог позволить себе такую беспечность и... шагнул вовнутрь.
- Вот это да! Юрист! - порадовался Шефер.
- Юрист - согласно кивнул Юрген. - И как таковой вынужден заметить, что ваша деятельность вряд ли принесет пользу репутации партии в целом и наших служб в частности.
Зрелище было то еще. И как только им не противно барахтаться в чужой крови? Впрочем, свинья на то и свинья - животному достаточно болота, человек повыше в своих устремлениях.
- Ничего страшного - умильным голосом заявил напарник Хорста, - Наша доблестная юриспруденция стоит на страже порядка. А его воплощение - СД.
Протеже Рема и граф Рейтенау не поладили с первого взгляда. Грубоватый, надменный служака, вошедший в роль хозяина жизни и смерти не выносил в молодом пришельце все - от манеры речи до манеры держаться в пространстве. Он, опытный борец, не привык сталкиваться с пренебрежением. Особенно, со стороны младших по званию и возрасту. В естественной для него системе равботали другие порядки.
- Ты явился очень вовремя, Юрист. Как раз, чтобы успеть здесь прибраться. Тебе подсказать, что я имею в виду, или додумаешься сам?
Он вернулся спустя несколько часов. По локти в крови, на ходу стягивая заляпанный мундир.
- Отмыть - поручил так и не отправившемуся на покой новичку. - И привести в порядок. До утра.
- Я попросил о переводе на Восточный фронт. Два раза. Два раза получил отказ. Я знал, что так будет. Я знал, что нас не посылают на фронт. Но я не могу туда вернуться. Пусть лучше расстреляют - он рефлекторно тянется за вновь наполненным бокалом, отпивает - половину за раз. - Я не хочу умирать, Клаус. Не так бессмысленно. От рук своих. Не хочу.
- Нам обоим было бы проще, если бы я застрелил тебя сейчас - констатирует Рейтенау.
- Но ты ведь не сделаешь это? И не сдашь. Пока мы здесь... Там идет настоящая война.
- И она рано или поздно придет к нам тоже.
- Я не могу больше ждать. Я и так ждал слишком долго - он срывается с места и начинает расхаживать по комнате. - Нам даже жениться нельзя без разрешения.
- В нем тебе тоже отказали? - Клаус крутит в руке бокал.
- Да! И все потому, что я офицер. Ариец.
- У меня не лучшие отношения с Абвером.
- За границу не надо - решительно отмахивается (...).
Фон Рейтенау смотрит на бутылку - почти пуста. Старое выдержанное вино быстро ударяет в голову, особенно с непривычки. Благо, он пить умеет. Курфюрстенштрассе весьма недурная школа. А вот этого сегодня отпускать нельзя. Как нельзя было допускать еще многими годами раньше. Жениться пытался, видимо, около 41-го. Позже требования в этом отношении стали попроще, а (...) не такая уж крупная рыба, чтобы не уложиться. Разве только.. но это было бы полное безумие. Да и пришел бы он раньше.
- Мы ничего не знали. А потом.. - он останавливается у полки с фотографией семейства Фурнье. Отец, братья, потрет матери, сестры. Мужа как будто и не было. Воистину, впору подумать, что.
- Я не знаю, где она сейчас. Не хочу знать. Я встретил ее родных. В Треблинке. Ты когда-нибудь видел..? Да, ты видел. Не мог не видеть. А я смотреть не могу. И молчать больше - тоже. Все эти годы... Ты знаешь, я старался верить. Сам не пойму во что. Необходимость? Рациональность? Полезность? Не знаю. Я убеждал себя, что это лишь моя слабость. Ведь еще там, в Дахау я тоже.. Я хотел только служить Германии. Хотел, чтобы прежнее поражение ушло в забвение и никогда, никогда больше не повторилось. Фюрер вселял надежду. Мгновенный захват Чехии, аншлюз Австрии, Франция - они сами сдавали себя в наши руки, будто подтверждая истинность нашего правления.
- А сопротивление - неизбежное исключение из очевидного правила? - Клаус разливает остаток вина по бокалам, почти сразу опорожняя свой.
- Да. Ведь всегда есть те, кто не понимает. Кто ищет своей корысти. Я и сам многого не понимал. Но принимал. Потому, что не знал, как можно иначе. И теперь.. - дрожащей рукой он стряхивает пепел в своевременно подсунутую собеседником пепельницу, - теперь мне нужно на фронт. Ты был прав. Но мне говорили иное. Мы были нужны Рейху не на бранном поле. Это же не война. Я сидел в этом чертовом грузовике.. Пока в Берлине подписывали бумажки. Извини.
- Я был так рад, когда узнал, что вы здесь, оберштурмбаунфюрер - в его глазах хорошо знакомая обреченность. Рука тянется за сигаретой, но прежде чем достать себе он протягивает пачку Клаусу. Тот слегка улыбается, угощаясь.
- Дальше портить меня некуда - подмигивает. - И еще одно. Рекомендую вспомнить мое имя. Звания слишком недолговечны.
(...) принюхивается к аромату свежесваренного кофе, полуприкрыв глаза, немного растерянно смотрит на поставившую на стол рядом с чашками хрустальную пепельницу женщину. Настаивать он так и не научился, тем более требовать. Надо полагать, в чужом доме и подавно.
- Ты свободна, Мадлен - Рейтенау щелкает зажигалкой. - Оставь нас.
Она кратко кивает, разворачивается и уходит, на ходу поправляя выбившиеся волосы.
- Мишель - доносится уже из коридора. - Пойдем погулять.
Звонкими шагами ребенок несется навстречу матери.
- Я возьму, можно?
- Можно.
- А можно мы купим..
- Посмотрим. Иди сюда.
Еще какое-то время слышится шум - шорох верхней одежды, шаги, голос мальчишки и короткие ответы его матери, затем тихо закрывается дверь. Фон Рейтенау задумчиво курит в потолок, явно прислушиваясь к затихающим звукам. (...) выдыхает облако дыма, и вместе с ним осторожный вопрос:
- Ва.. Твой?
- Нет - Клаус удивленно поворачивается к гостю. Смеется, словно впервые столкнувшись с подобной мыслью.
- Жаль - а ему действительно жаль. Впавшие щеки, синие тени под глазами - в тон мундира. Он не изменился с тех пор, когда они виделись последний раз - лет за восемь. Нельзя даже сказать, что он постарел или хотя бы повзрослел. Эти годы добавили ему исключительно усталости и отчаяния. Неудивительно, что выслали его во Францию - отдохнуть.
Фон Рейтенау пожимает плечами.
- Невелика разница.
(...) не станет задавать уточняющие вопросы, хотя может и понять верно. Он умен. И совершенно непригодный для службы.
- Ты прав. Я знаю - соглашается потягивая кофе, удивленно обнаруживая в нем алкоголь. Неторопливо оглядывается, рассматривая помещение, краем глаза уловив окно тут же отворачивается от него. - Только это тоже ничего не меняет.
- Ты откуда?
- С Востока...
- Протекторат?
Что-то в тоне голоса ощутимо меняется, заставляя (...) вопросительно посмотреть в глаза собеседника, чтобы понять, что и те едва заметно, но очень неприятно сощурились. Затем, вспомнив пражские события 42-го года, он решительно качает головой.
- Губерния.
- Ясно - Клаус взглядывает на вцепившиеся в кружку пальцы (...), тушит окурок и поднявшись, проходит к буфету. Щелкает ключ, обнаруживая внушительный набор алкогольных напитков, в зеркальной задней стенке мерцают отражения хрустальных бокалов. За его спиной тяжело вздыхает гость и этот вздох будто заставляет гестаповца передумать - он оставляет коньяк, который собрался достать и вместо него вытаскивает темную бутылку, быстро пробегается взглядом по пожелтевшей этикетке и возвращается к столу.
(...) смотрит в кофейную гущу.
- Они все пьют - заявляет скорее чашке, чем кому бы то ни было другому. - Там только и можно - пить. Даже командование одобряет. Алкоголь, бордели - все, только б никому не приходилось думать. Тогда в Дахау мне казалось... Его даже сравнить невозможно с тем, что понастроили в Польше.
В Польше построили Лодзинское гетто, ставшее развитым экономическим.. производством, работавшим на рейх, где, в одной из пяти больниц нес свою врачебную службу доктор Эфрайим Гиршбейн. Клаус фон Рейтенау лично познакомился с Хаимом Румковским и этого было ему вполне достаточно, чтобы Генеральное Губернаторство не являлось для него источником неприятностей. Он прекрасно знал, что происходит в польских лагерях, как и в множестве иных на других территориях. Впрочем он знал и о многих других фактах, на фоне которых лагеря выглядели образцом гуманизма. Он знал предостаточно, чтобы не спать по ночам и беспробудно выпивать. Вот только как одно, так и другое было бессмысленным и опасным для жизни, а ею Юрген фон Рейтенау не собирался жертвовать ни во имя фюрера, ни божией справедливости на земле.
(...), словно проснувшись и сообразив, ЧТО говорил во сне внимательно вглядывается в глаза безмятежно откинувшегося в кресле гестаповца, гоня прочь неприятные ассоциации: стол, сигареты, два бокала, подчеркнутая вежливость, двое напротив друг друга. Один говорит, второй слушает, иногда задавая вопросы. Борясь с желанием охватить голову руками - запрещено разговаривать о работе сотрудникам других служб. Да и черт бы с ним. Так хотя бы ясно за что умрешь. Как знать, может быть, именно за этим сдался ему этот визит..
Обставленная квартира, дорогие напитки, вид из-под иголочки, молодая любовница из местного населения, красивая мебель, ковры, странного вида пианино. Высокий пост в РСХА. Фон Рейтенау ничем не отличался от них всех. Еще тогда, в Дахау, ему было совершенно все равно в кого стрелять. Только бы его самого лишний раз не дергали.
Чушь.
Он же полез. В ту ночь. Просто так. И потом..
Юрген сам не понял, кто его разбудил - участники ночного "допроса" или новичок, находящийся в его компетенции и непосредственной близости. Главное, что уснуть обратно не представлялось возможным, а новый день обещал полнейший загруз. Первые резвились где-то в ближайших камерах, второй сначала долго вертелся на своей койке, а в конце концов слез с нее и стал расхаживать туда-сюда, вцепившись руками в волосы и что-то там причитая. Фон Рейтенау поймал себя на желании пристрелить любого причастного, зло усмехнулся бессмысленности обнаруженного чувства - такое решение вопроса точно не убавит проблем; не только со сном. Как ни печально, - мотнул головой и спрыгнул с нар.
- Ложись - бросил остановившемуся было и явно не понимающему чего ждать подопечному, на ходу расправляя мундир.
Тот сел, вряд ли соображая что делает и проводил наставника рассеянным взглядом. Юрген хмыкнул и пошел на поднадоевшие ему самому звуки.
Он почти успел удивиться незапертой двери, но ранее понял, кто именно мог позволить себе такую беспечность и... шагнул вовнутрь.
- Вот это да! Юрист! - порадовался Шефер.
- Юрист - согласно кивнул Юрген. - И как таковой вынужден заметить, что ваша деятельность вряд ли принесет пользу репутации партии в целом и наших служб в частности.
Зрелище было то еще. И как только им не противно барахтаться в чужой крови? Впрочем, свинья на то и свинья - животному достаточно болота, человек повыше в своих устремлениях.
- Ничего страшного - умильным голосом заявил напарник Хорста, - Наша доблестная юриспруденция стоит на страже порядка. А его воплощение - СД.
Протеже Рема и граф Рейтенау не поладили с первого взгляда. Грубоватый, надменный служака, вошедший в роль хозяина жизни и смерти не выносил в молодом пришельце все - от манеры речи до манеры держаться в пространстве. Он, опытный борец, не привык сталкиваться с пренебрежением. Особенно, со стороны младших по званию и возрасту. В естественной для него системе равботали другие порядки.
- Ты явился очень вовремя, Юрист. Как раз, чтобы успеть здесь прибраться. Тебе подсказать, что я имею в виду, или додумаешься сам?
Он вернулся спустя несколько часов. По локти в крови, на ходу стягивая заляпанный мундир.
- Отмыть - поручил так и не отправившемуся на покой новичку. - И привести в порядок. До утра.
- Я попросил о переводе на Восточный фронт. Два раза. Два раза получил отказ. Я знал, что так будет. Я знал, что нас не посылают на фронт. Но я не могу туда вернуться. Пусть лучше расстреляют - он рефлекторно тянется за вновь наполненным бокалом, отпивает - половину за раз. - Я не хочу умирать, Клаус. Не так бессмысленно. От рук своих. Не хочу.
- Нам обоим было бы проще, если бы я застрелил тебя сейчас - констатирует Рейтенау.
- Но ты ведь не сделаешь это? И не сдашь. Пока мы здесь... Там идет настоящая война.
- И она рано или поздно придет к нам тоже.
- Я не могу больше ждать. Я и так ждал слишком долго - он срывается с места и начинает расхаживать по комнате. - Нам даже жениться нельзя без разрешения.
- В нем тебе тоже отказали? - Клаус крутит в руке бокал.
- Да! И все потому, что я офицер. Ариец.
- У меня не лучшие отношения с Абвером.
- За границу не надо - решительно отмахивается (...).
Фон Рейтенау смотрит на бутылку - почти пуста. Старое выдержанное вино быстро ударяет в голову, особенно с непривычки. Благо, он пить умеет. Курфюрстенштрассе весьма недурная школа. А вот этого сегодня отпускать нельзя. Как нельзя было допускать еще многими годами раньше. Жениться пытался, видимо, около 41-го. Позже требования в этом отношении стали попроще, а (...) не такая уж крупная рыба, чтобы не уложиться. Разве только.. но это было бы полное безумие. Да и пришел бы он раньше.
- Мы ничего не знали. А потом.. - он останавливается у полки с фотографией семейства Фурнье. Отец, братья, потрет матери, сестры. Мужа как будто и не было. Воистину, впору подумать, что.
- Я не знаю, где она сейчас. Не хочу знать. Я встретил ее родных. В Треблинке. Ты когда-нибудь видел..? Да, ты видел. Не мог не видеть. А я смотреть не могу. И молчать больше - тоже. Все эти годы... Ты знаешь, я старался верить. Сам не пойму во что. Необходимость? Рациональность? Полезность? Не знаю. Я убеждал себя, что это лишь моя слабость. Ведь еще там, в Дахау я тоже.. Я хотел только служить Германии. Хотел, чтобы прежнее поражение ушло в забвение и никогда, никогда больше не повторилось. Фюрер вселял надежду. Мгновенный захват Чехии, аншлюз Австрии, Франция - они сами сдавали себя в наши руки, будто подтверждая истинность нашего правления.
- А сопротивление - неизбежное исключение из очевидного правила? - Клаус разливает остаток вина по бокалам, почти сразу опорожняя свой.
- Да. Ведь всегда есть те, кто не понимает. Кто ищет своей корысти. Я и сам многого не понимал. Но принимал. Потому, что не знал, как можно иначе. И теперь.. - дрожащей рукой он стряхивает пепел в своевременно подсунутую собеседником пепельницу, - теперь мне нужно на фронт. Ты был прав. Но мне говорили иное. Мы были нужны Рейху не на бранном поле. Это же не война. Я сидел в этом чертовом грузовике.. Пока в Берлине подписывали бумажки. Извини.
-
-
26.03.2013 в 18:00- Знаю - едва заметно кивает Клаус.
Австрийцы давно и по праву считатюся осоебенно усердными в своей работе. И здесь их много. В отсутствие украинской полиции помянутые качества еще лучше заметны. Французская не дорастает, как бы ни старался (...).
- На параде в 38-м, даже несмотря на все то, что было раньше.. Я чувствовал себя.. Я чувствовал себя частью какой-то огромной силы - даже сейчас при воспоминании у него загораются глаза. - Мы все, флаги, фюрер..
Рейтенау тоже вспоминает. Улыбается. Он чувствовал себя мерзко в этой безумной серой толпе. Флаги были красивы, да. Они величественно лопотали над головами и, скорее им, чем кому бы то ни было, чему бы ни было другому протягивал руку молодой Клаус. Огромная площадь с выстроенными шеренгами людей смотрелась красиво только на необходимом рассотянии, что подтверждали видеосъемки . Которое стоя в толпе на Адольф Гитлер платц нельзя было себе позволить. Пожалуй, еще тогда определил эту роскошь как необходимую для жизни. Как можно быстрее.
Впрочем, лучше он помнил Венский парад марта того самого года. С каждым звуком торжественной музыки, он прощался с Австрией, холодно приветствуя Остмарк.
- Многие пишут в письмах домой, как все это происходит. Наверное, у них просто нет сил держать это в себе, но я даже представить себе не могу, как мог бы написать об этом.. родным. А ведь сам видел. Во всех подробностях.
Алкоголь развязывает язык, а если в придачу задолго до этого держать рот на замке... В те светлые (?) моменты, когда до него доходит смысл происходящего здесь и сейчас и сама отображающая это картина (...) становится противно от самого себя. Хочется попросить - да уж! - взять еще одну бутылку, осушить ее за один присесть и, в конце-концов, упасть, облегчив душу.
Но, как назло, он все еще помнит, что кроме души очиститься таким образом рискует и желудок. Видел. Хотя и ни разу еще не докатывался. Ему было стыдно - даже за тех, кто нас следующее утро сам ничего не помнил. И сейчас искушать судьбу...
Расхаживая по комнате, он невольно вновь и вновь замечает какие-то мелкие детальки, ранее ускользнувшие от его взгляда - будто бы пьянство усиливает трезвость, - которые делают ее живой. Лента, подбирающая занавески, вязанные салфетки, несколько притаившихся в углу детских игрушек, столь любимые французами цветы. Сюда бы еще кошку и домашние тапочки. И формы - по шкафам для особо торжественных дней. И не видеть нацистские знамена там - за окном.
Очень тихо прозвучали звуки нежной, странно эфемерной мелодии, сперва казавшиеся скорее наваждением, чем реальной музыкой. Но, решившись таки приоткрыть закрытые глаза, он увидел, что Клаус покинул стол и устроился за тем самим странным инструментом, одновременно похожим и не похожим на пианино. Прозрачная (призрачная?) музыка словно гипнотизировала - надо было сильно сосредоточиться, чтобы уловить все звуки, но в то же время их невозможно было воспринять без полного расслабления.
- Клаус, что происходит? - она никогда не называет его по имени в присутствии третьих лиц, но данное лицо вряд ли сможет назавтра вспомнить хотя бы ее возвращение. Незнакомый гость либо спит, либо сейчас же уснет. - Говорят...
- У нас молчат - усмехается немец - О том же, Мадлен.
Она садится на стул, так и забыв снять пальто, сплетает руки на коленях. Стоило бы радоваться. И тому, о чем он говорит и тому, о чем молчит. Сочетание одно с другим, казалось, доказывало то, что война близится к концу. По крайней мере здесь - во Франции. Только.. Сейчас ей почему-то было страшно даже представить конец войны, Раньше она ждала. Ей было чего ждать и что возвращать, А теперь? Теперь окончание войны слишком отчетливо отдавало потерю. Думать об этом было противно, но иначе не получалось. Хорошо, что отец и братья ее не видят.
-
-
27.03.2013 в 07:13- Ты бы еще гимн сопротивления сы..
Договорить она не успевает. В комнату гордо входит Мишель всем собой изображая солдата Революции, а заметив улыбку на лице разглядывающего его немца начинает и подпевать.
- Voilà trois cents ans qu'on nous écrase
Assez de mensonges et de phrases!
On ne veut plus mourir de faim!!!
- Мишель!
Мальчишка лучезарно улыбается матери. Ему нравится быть в центре внимания, а сейчас он отчетливо чувствует, что даже ворочавшийся в полудреме незнакомец заинтересовался. Он не знает, что второй немец не понимает по-французски. Ему кажется, что этот язык для них так же естественен как тот странный и совсем на него не похожий, на котором они общаются друг с другом. Мишель уверен - немецкий создан для деловых разговоров взрослых. А еще на нем можно ругаться. Папа всегда так делал, даже мама изредка что-то такое кричит. Ребенку очень интересно, но папы сейчас нет - он там, где на этом языке говорят все время - где решают судьбы страны, мама - женщина, она почти совсем ничего не знает, а герр Рейтенау говорит, что рано еще разговаривать дома на немецком. Видимо, надо вырасти, просто обижать не хочет. Солдату не положено обижать детей.
- Le châtiment pour vous s'apprête
Car le peuple reprend ses droits.
Vous vous êtes bien payé nos têtes,
C'en est fini, messieurs les rois!
Il faut plus compter sur les nôtres:
On va s'offrir maintenant les vôtres..
- Hör auf!!!
Для убедительности она ударяет кулаком в стол, но, кажется, могла бы этого и не делать. Мальчишка замирает так и не допев последнюю строчку, фон Рейтенау поднимает руки от клавиш, хотя в серых глазах не очень-то и таится усмешка, проснувшийся пьяница резко выпрямился, будто обращались лично к нему, озадаченно сморгнул. Она смотрит на них всех, переводя взгляд с одного на другого. Внезапно вспомнив, что так и не сняла верхнюю одежду и только сейчас поняв, что уже поднялась со своего стула, скидывает пальто. Его тут же перехватывает непонятно как вообще держащийся на ногах незнакомец, умудрившийся еще и перчатки с полу прихватить.
- Простите, мадмуазель - говорит на ломанном французском и направляется прямо к выходу из комнаты, ожидаемо застыв на пороге и растерянным взглядом вопрошает: "куда?"
Клаус не выдерживает и начинает мерзко посмеиваться и Мадлен понимает, что у нее нет больше никакого желания прилежно наказать мальчишку и выставить господ офицеров за дверь. Она хочет выпить, Скептически взглянув на стол, она вздыхает и идет к бару, немного теряется, как всегда перед широким выбором, затем вытягивает что-то наугад и, подобрав бокал вновь звенящего клавишами офицера, наливает и отпивает прямо на месте.. Сладкая жидкость неожиданно - она никогда не любила пить - приятна на вкус, хотя, похоже, не помешало бы ей быть попрохладнее. Гестаповец чуть заметно кивает, будто уже и мысли читать их обучают. Мадлен смотрит в бокал - красивый, теплый цвет, отпивает еще, замечая как тепло растекается по телу.
А потерявшийся в коридоре таки возвращается, останавливается на пороге, упираясь в косяк. Бормочет:
- Unsre Heimat ist die Geliebte, die man nie vergißt.
Unsre Heimat ist die Geliebte, die man stets vermißt.
Niemand kann es uns rauben, an sie zu glauben, wo man auch ist...
Обрывается на полуслове, мотает головой:
- Не надо, Клаус.
- Мааам - одного взгляда достаточно, чтобы понять чего он хочет.
- Нет, Мишель. Поздно уже. Нехорошо шуметь - она мысленно усмехается, так как шуметь нехорошо отнюдь не из-за времени. В смутные военные времена музыка и пение многим кажется сродни предательству родины. Не говоря о том, что простым смертным за первое пришлось бы поплатиться. В их двери непременно постучало бы гестапо. В ее двери некому стучать. Клаус заходит как к себе домой, да и дом в самом деле его, а сопротивление слишком многим ей обязано, чтобы счесть коллаборанткой. Напротив, с первым признаком немецкого поражения любой из юных партизан с гордостью избавит ее от тяжелой роли нацистской подстилки, которой она не добивается - как сотни других женщин - возвышения себя любимой перед другими, напротив рискуя жизнью своей, отдав собственное дитя в заложники ради других.
Мадлен допивает бокал, поднимается, понимая, что иначе потянется за следующим. Берет сына за руку.
- Спокойной ночи, господа.
Ради других рисковал Элиас. Она пошла на риск один единственный раз.
- Хочешь, сегодня посплю с тобой? - спрашивает, уводя ребенка из комнаты.
- Я уже не маленький - серьезно заявляет Мишель.
- Вот как - говорит она, отпуская руку мальчика, но так и не успевает развернуться.
- Нет, не так вовсе. - На сей раз это ребенок хватает ее ладонь, притягивает поближе пронзительно заглядывая в глаза. - Почему ты грустишь, мама?
Она нежно перебирает волосы мирно посапывающего у ее бока сына, прислушиваясь к все еще доходящим из комнаты негромким звукам музыки, сонно улыбается воспоминанию о том, как в бюро, а затем уже дома появился этот невзрачный инструмент. Клаус тогда очень долго что-то рассказывал, тыкал то в клавиши, то в струны, то в инкрустацию, определял, что требует подстройки, что более вдумчивого вмешательства. Она не поняла ничего. Кроме того, что он счастлив.
Теперь женщина смотрит уже на свои ладони, тонкие пальцы во взъерошенных волосах ребенка, прикрывает глаза. Когда наклонившись над ней, он вел ее руки по клавиатуре, уже она чувствовала себя маленькой девочкой. Старшая девушка в семействе из 6-и человек лишь изредка осмеливалась мечтать об игре. Не до того было. Пока Жан-Жак - старший брат вместе с отцом уходили на работу, весь дом оставался под ее защитой. При мысли об ушедших на войну мужчинах ей становится холодно (или просто раньше из-за вина не успела заметить, что замерзла?) и она сворачивается клубочком, пряча себя и ребенка под одеялом.
В комнате играет музыка. Незнакомый немец поет тихим, очень грустным, отчего только более красивым голосом. Мадлен понимает ровным счетом три слова: Gute nacht mutter.