Номос важнее предрассудков.
Годы, проведенные в Вене - так мало и в то же время так безмерно много, что кажется, никогда уже не будет больше. Красок, музыки, ночного ветра, утреннего тумана, жизни. Той разноцветной, разнообразной, сплетенной из несопоставимых, казалось бы, нитей, не сопоставимых по мнению тех, кто собрался соткать новую картину мира – из сплошного золота, из сплошной мишуры. Невозможной, неприемлемой жизни, которую он успел еще увидеть, которую успел вдохнуть – полной грудью, которой успел отдать душу, сердце, которая, как ни парадоксально, стала дороже жизни. И которой, неизбежно, суждено было прекратить свое существование.
Сейчас в 35-м году война интересовала Клауса... нет, Юргена фон Рейтенау еще меньше, чем несколькими годами раньше. Решись молодой человек озвучить сие соображение, его мать непременно посетовала бы на дурное влияние деда, отказавшегося каким-либо образом принимать участие в зарождающемся движении под началом Адольфа Гитлера. Своенравный австрийский аристократ, воевавший в Великой войне 1914-18 гг. за свою многонациональную родину и ее Габсбургского императора не собирался менять свои эксцентричные взгляды даже ради компенсации за нанесенный немецкой нации моральный (и не только) ущерб, ставший результатом минувшего поражения. Он не одобрял предводителей «пивного путча», ни провозглашаемых ими антисемитских настроений. Фиридрих фон Рейтенау придерживался иных взглядов и идей. Его внуку Юргену было все равно. Более того, если бы пришлось выбирать, он вряд ли стал бы называть себя немцем, не говоря уже о каких бы то ни было арийцах. И, как ни странно, за этих несколько лет он успел полюбить Вену. Не как город даже - австрийская столица представляла для него особую, своеобразную ценность, как некая «нейтральная» территория, точка пересечения различных культур и народов, многоязычная, разноцветная, разная. Экономический кризис 30-х годов, естественно, не обошел Австрию стороной, многочисленные немецкоязычные граждане склонялись к мысли о необходимости объединения с соотечественниками, обитающими на землях Германии... и все же.
Антиеврейская политика Берлина не нравилась Юргену в частности, как фактор, затрагивающий непосредственно его жизнь, пусть и косвенно, через тех, кто успел за последние годы стать ее интегральной частью. Знакомство с доктором Гиршбейном и его детьми, а затем и прочими представителями израильского народа позволяло австро-немецкому (немецко-австрийскому?) офицеру со всей уверенностью полагать, что доводы приводимые национал-социалистами весьма сомнительны, чтобы не сказать, иррациональны. Впрочем, идейный вопрос занимал угодившего в зону его влияния молодого человека едва ли не в последнюю очередь.
Не следует полагать, будто Юрген фон Рейтенау не разбирался в вопросах мировой политики или не понимал управляющих ею принципов. Напротив, он прекрасно отдавал себе отчет в многообразии возможных причин подобного идейного движения и мог навскидку назвать десяток полностью, казалось бы, противоречащих друг другу мотивов. Отец и дед вообще сделали удачную ставку, отправив его на юридический факультет Венского университета. Врожденное, пожалуй, беспристрастие, холодная рассудительность и полное отсутствие каких-либо морально-этических сомнений, зачастую препятствующих людям свободно выбирать между разными точками зрения ту, которая является самой целесообразной в диктуемых настоящим моментом условиях, получила, таким образом, весьма основательное развитие.
Два года прошли с тех пор, как Юрген фон Рейтенау покинул австрийскую столицу, повинуясь полученной чуть раньше повестке. Уезжая он и предположить не мог как надолго расстается с искренне полюбившимся ему городом и что ждет его в незаметно потерявшим статус родного Берлине. Постигшая его в итоге «честь» ему и не снилась. Подавно.
- Призвали?
- Можно и так сказать, герр Гиршбейн, – фон Рейтенау достает из кармана пачку сигарет. Раньше он не курил. И, как ни смешно, несмотря на его выигрышное положение, держал себя свободнее. – Впрочем, речь не обо мне.
Без слова исчезнув, без малого на два года, он так же без упреждения явился обратно, уговаривать законных хозяев покинуть некогда приютивший его дом.
Щелкнула о край коробки спичка, в комнате запахло дымом.
- Я прошу вас поторопиться. Мне смутно известно, но я имею прекрасное представление, чему суждено вскоре здесь развернуться – серые глаза, серое облако, серый мундир; серое небо за окном заливают багровые отблески заката.
- Что здесь происходит?! – рывком распахнутая дверь не производит на немца никакого впечатления. Он неторопливо затягивается, задумчиво глядя на ворвавшегося в комнату Яноша, словно вынося какую-то ему одному известную оценку.
- Тише, сынок, – легкий взмах рукой заставляет юношу послушно присесть. Впрочем, скорее от неожиданности, чем нежелания противиться воле отца.
Терпеть под своим кровом господина фон Рейтенау стало для Яноша по меньшей мере затруднительным еще до приснопамятного 33 года, когда тот соизволил наконец-то оставить их семью в покое. Собственно говоря, он очень недолго сомневался, что подобные друзья не только позорили его самого и его родных, но могли в перспективе оказаться источником неприятностей. Сейчас, глядя на вновь обнаружившегося облаченного в германскую форму немца, он имел возможность полностью убедиться в правильности сделанных некогда выводов, и если он до сих пор молчал, так это лишь потому, что не мог определиться с выбором подходящих слов.
- Как вы понимаете, герр Гиршбейн, я не могу ничего гарантировать, – молодому офицеру было явно не до мнения еще более молодого... музыканта, хотя, легкий прищур свидетельствовал о том, что внимания исполненное негодования лицо юного коммуниста все-таки удостоилось. И, тем не менее, разговор остался привилегией отца. - Кроме того, что отказ скорее рано, чем поздно обернется крупными проблемами.
- Что за чушь ты несешь? Все прекрасно знают отношение немецких национал-социалистов к евреям! Опоздал ты со своей агитацией!
- Успокойся Янош.
- Ваши профессиональные достижения небезызвестны в Берлине, – национал-социалист безмятежно наблюдал облако дыма, словно не замечая минутной вспышки. - Вы получите новые документы, конечно, о еврейском происхождении придется забыть. Вы будете считаться австрийскими немцами.
Неужели прошли всего лишь два года? Неужели стоящему у окна офицеру всего 25 из чего почти 6, без вычета тех самих двух лет, его звали Юргеном, близким другом семьи?
- Ты...!
- Я – нет. А вот ты – не единственный такой в этом мире, – глубокий выдох словно заключил «увы».
- Мы не будем убегать ни унижаться перед вами! Хотите войны, получите ее! Только помни, – юноша плотоядно ухмыльнулся, – одну вы уже проиграли!
Снисходительная усмешка в ответ.
- Ту войну мы все проиграли. Тебе лучше понять это сейчас или никогда.
- Боюсь, я действительно не могу согласиться, Юрген – доктор Гиршбейн покачал головой. За последних три года в темных волосах прибавилось седины. И причины этого были предельно ясны. – Иначе я рискую вести жизнь, которая окажется хуже смерти. Приняв ваше предложение, я выступлю против таких же, как я – против себя самого. Я боюсь, что мои, как ты выразился, профессиональное достижения, найдут в данном случае совершенно неприемлемое для меня применение.
Фон Рейтенау затушил сигарету, крутанул в руках спичечную коробочку. Потянулся за следующей.
- Я предполагал, что вы откажетесь, герр Гиршбейн, – он повернулся к окну, предварительно отодвинув занавеску, распахнул створку. В комнату, в которой воцарилось неприятное удушье вперемешку с сигаретным дымом, подуло свежим воздухом. На некоторое время в квартире повисло молчание, позволяя с легкостью и, в сущности, невольно, различить каждое слово отзывающей детей домой женщины в соседнем окне, а затем и быстрые шаги во дворе.
У любого города, у каждого места есть свой специфический климат, дух, если угодно или, скорее даже, душа. Вена была разноцветной, умудряясь каким-то образом сочетать свои, казалось, совершенно несопоставимые оттенки, не приобретая при этом безобразной пестроты; она была живой и хотела быть красивой. Город немцев, чехов, евреев, поляков, венгров - Вена знати, интеллигенции, университетов, театров, филармоний. Наряду с ней существовала еще другая Вена, населенная безработными, нищими, выходцами из разнообразных деревень и мелких городков, пытающихся выйти ее переулками в люди.
Эту вторую Вену ему не приходилось знать в лицо, и он сам не стремился менять что-либо в данном отношении, по крайней мере, до возникновения необходимости в подобном поступке. В конце концов, любой человек волен выбирать себе круг общения сообразно собственному вкусу и нраву. Вкус и нрав юного Клауса фон Рейтенау были весьма далеки от упомянутых картин. Ему нравился мир вечеринок, маленьких ресторанчиков, парковых аллей, концертных залов и, несколько неожиданно для него самого, университетов.
- Доктор Гиршбейн, я не настаиваю, я советую. Если вы обладаете информацией, заставляющей вас отказаться от моего предложения, вы не можете не знать, что происходит в Германии. Мюнхен, Бранденбург, Пруссия, даже мелкие городки – во всех проводятся чистки по политическим и расовым соображениям. – Юрген больше не курит. Он все еще смотрит в окно, на постепенно пустеющие улицы. Еще свободные от красно-бело-черных флагов. Еще. – Я удивлюсь, если Янош не сообщил вам, что в австрийские консерватории, оперы, концертные залы мигрировали многие немецкие музыканты социал-демократических, коммунистических и иных, не нацистских взглядов. Еврейские, в частности. Но это не выход.
Молодой человек привычно прислонился спиной к стене у подоконника, поглядел на стоящее в салоне фортепьяно.
- Я не должен этого говорить. Дважды не должен, поскольку вы и сами не можете этого не знать. А я не могу... не хочу требовать. Понимаете, доктор Гиршбейн, – Юрген переводит взгляд на свое левое плечо, дергает партийную повязку, - рейхспрезидент не считает Австрию суверенным государством. И все, кто решил в последние годы ретироваться сюда вскоре смогут в этом убедиться. И пожалеть. Здесь ли, в Берлине ли, вам все равно придется, – он ухмыляется, - доказать свою преданность нации и фюреру, заранее позабыв и заставив других не вспоминать о вашем происхождении. Причем, позже подобная активность неизменно будет рассматриваться, как попытка бегства. Набор в партию уже приостановили. Я предлагаю вам выбор, доктор Гиршбейн.
18-летний Клаус фон Рейтенау не знал Австрию. Выросший в иной столице юноша имел лишь смутное представление даже о германской провинции; слишком смутное, чтобы позволить себе сравнения. Впрочем, подобной потребности в себе он не обнаруживал, полностью довольствуясь теоретическим минимумом знаний. Другими словами, он отдавал себе отчет в существовании иных местностей и параллельно протекающих в оных жизнях; пока параллели оставались параллелями, Калусу фон Рейтенау не было до них абсолютно никакого дела.
23-летний Юрген фон Рейтенау не хотел знать Германию.
Увы, у параллелей обнаружилась точка схода. Закон перспективы. Надо сказать, блестящей.
Шел 33 год. Гитлер наконец-то сумел добиться своей цели (вернее, сделать лишь маленький шаг в этом направлении – не спотыкаясь – но весь размах Юргену суждено было оценить позже; немногим позже). Страны- победители минувшей войны все больше прикрывали глаза на внутреннюю деятельность Германии; им тоже не было дела. Более того, они исподволь способствовали ее довольно-таки стремительному подъему.
Предложение не было заманчивым, нет. Оно было почетным и не предполагающим отказа, и удостоившийся его Клаус фон Рейтенау нисколько не сомневался, что произнесенный ответ определит его судьбу если и не на всю жизнь, надолго. Слишком надолго.
Немецкий офицер 25-и лет отроду вновь смотрит на собеседника.
Мальчишка мальчишкой.
- Я буду оставаться в Австрии до конца недели. Мне необходимо завершить все формальности, связанные с продажей имения. Потом возвращаюсь в Берлин...
Клаус фон Рейтенау сдвинул брови, отряхнул выросший в половину все-таки зажженной сигареты пепел. Он был не уверен, зачем сюда пришел: предупредить, попрощаться, поговорить? Посидеть за одним столом – как прежде? Прежде чем.
- Прекрасная новость. Тебе нечего делать здесь, – темноволосый юноша презрительно фыркает, - фашист.
Остаток сигареты исчез в сжавшейся ладони, смятый окурок с недолгой задержкой отправился в спичечный ящик.
Доктор Гиршбейн не сомневался: Юргену фон Рейтенау страшно; не менее ясно понимая, что бояться следует скорее им. Он знал, что удостоившийся офицерского мундира никогда не увлекающийся войной генеральский внук, вряд ли отдавая себе в этом отчет, отчаянно ждал ответного предложения, которое заменило бы согласие. Которое оказалось бы достаточно убедительным, чтобы поверить; все равно во что.
- Не все так просто, сынок, – вместо не прозвучавшего, необходимого и не позволенного немецкому офицеру «ты ничего не понимаешь». – Не все так просто… - самому себе, в ответ на не успевший прозвучать вопрос.
- Вас будут ждать в течение трех дней, после семи вечера в гостинице на...
(с) В.в.Б.П.
Сейчас в 35-м году война интересовала Клауса... нет, Юргена фон Рейтенау еще меньше, чем несколькими годами раньше. Решись молодой человек озвучить сие соображение, его мать непременно посетовала бы на дурное влияние деда, отказавшегося каким-либо образом принимать участие в зарождающемся движении под началом Адольфа Гитлера. Своенравный австрийский аристократ, воевавший в Великой войне 1914-18 гг. за свою многонациональную родину и ее Габсбургского императора не собирался менять свои эксцентричные взгляды даже ради компенсации за нанесенный немецкой нации моральный (и не только) ущерб, ставший результатом минувшего поражения. Он не одобрял предводителей «пивного путча», ни провозглашаемых ими антисемитских настроений. Фиридрих фон Рейтенау придерживался иных взглядов и идей. Его внуку Юргену было все равно. Более того, если бы пришлось выбирать, он вряд ли стал бы называть себя немцем, не говоря уже о каких бы то ни было арийцах. И, как ни странно, за этих несколько лет он успел полюбить Вену. Не как город даже - австрийская столица представляла для него особую, своеобразную ценность, как некая «нейтральная» территория, точка пересечения различных культур и народов, многоязычная, разноцветная, разная. Экономический кризис 30-х годов, естественно, не обошел Австрию стороной, многочисленные немецкоязычные граждане склонялись к мысли о необходимости объединения с соотечественниками, обитающими на землях Германии... и все же.
Антиеврейская политика Берлина не нравилась Юргену в частности, как фактор, затрагивающий непосредственно его жизнь, пусть и косвенно, через тех, кто успел за последние годы стать ее интегральной частью. Знакомство с доктором Гиршбейном и его детьми, а затем и прочими представителями израильского народа позволяло австро-немецкому (немецко-австрийскому?) офицеру со всей уверенностью полагать, что доводы приводимые национал-социалистами весьма сомнительны, чтобы не сказать, иррациональны. Впрочем, идейный вопрос занимал угодившего в зону его влияния молодого человека едва ли не в последнюю очередь.
Не следует полагать, будто Юрген фон Рейтенау не разбирался в вопросах мировой политики или не понимал управляющих ею принципов. Напротив, он прекрасно отдавал себе отчет в многообразии возможных причин подобного идейного движения и мог навскидку назвать десяток полностью, казалось бы, противоречащих друг другу мотивов. Отец и дед вообще сделали удачную ставку, отправив его на юридический факультет Венского университета. Врожденное, пожалуй, беспристрастие, холодная рассудительность и полное отсутствие каких-либо морально-этических сомнений, зачастую препятствующих людям свободно выбирать между разными точками зрения ту, которая является самой целесообразной в диктуемых настоящим моментом условиях, получила, таким образом, весьма основательное развитие.
Два года прошли с тех пор, как Юрген фон Рейтенау покинул австрийскую столицу, повинуясь полученной чуть раньше повестке. Уезжая он и предположить не мог как надолго расстается с искренне полюбившимся ему городом и что ждет его в незаметно потерявшим статус родного Берлине. Постигшая его в итоге «честь» ему и не снилась. Подавно.
- Призвали?
- Можно и так сказать, герр Гиршбейн, – фон Рейтенау достает из кармана пачку сигарет. Раньше он не курил. И, как ни смешно, несмотря на его выигрышное положение, держал себя свободнее. – Впрочем, речь не обо мне.
Без слова исчезнув, без малого на два года, он так же без упреждения явился обратно, уговаривать законных хозяев покинуть некогда приютивший его дом.
Щелкнула о край коробки спичка, в комнате запахло дымом.
- Я прошу вас поторопиться. Мне смутно известно, но я имею прекрасное представление, чему суждено вскоре здесь развернуться – серые глаза, серое облако, серый мундир; серое небо за окном заливают багровые отблески заката.
- Что здесь происходит?! – рывком распахнутая дверь не производит на немца никакого впечатления. Он неторопливо затягивается, задумчиво глядя на ворвавшегося в комнату Яноша, словно вынося какую-то ему одному известную оценку.
- Тише, сынок, – легкий взмах рукой заставляет юношу послушно присесть. Впрочем, скорее от неожиданности, чем нежелания противиться воле отца.
Терпеть под своим кровом господина фон Рейтенау стало для Яноша по меньшей мере затруднительным еще до приснопамятного 33 года, когда тот соизволил наконец-то оставить их семью в покое. Собственно говоря, он очень недолго сомневался, что подобные друзья не только позорили его самого и его родных, но могли в перспективе оказаться источником неприятностей. Сейчас, глядя на вновь обнаружившегося облаченного в германскую форму немца, он имел возможность полностью убедиться в правильности сделанных некогда выводов, и если он до сих пор молчал, так это лишь потому, что не мог определиться с выбором подходящих слов.
- Как вы понимаете, герр Гиршбейн, я не могу ничего гарантировать, – молодому офицеру было явно не до мнения еще более молодого... музыканта, хотя, легкий прищур свидетельствовал о том, что внимания исполненное негодования лицо юного коммуниста все-таки удостоилось. И, тем не менее, разговор остался привилегией отца. - Кроме того, что отказ скорее рано, чем поздно обернется крупными проблемами.
- Что за чушь ты несешь? Все прекрасно знают отношение немецких национал-социалистов к евреям! Опоздал ты со своей агитацией!
- Успокойся Янош.
- Ваши профессиональные достижения небезызвестны в Берлине, – национал-социалист безмятежно наблюдал облако дыма, словно не замечая минутной вспышки. - Вы получите новые документы, конечно, о еврейском происхождении придется забыть. Вы будете считаться австрийскими немцами.
Неужели прошли всего лишь два года? Неужели стоящему у окна офицеру всего 25 из чего почти 6, без вычета тех самих двух лет, его звали Юргеном, близким другом семьи?
- Ты...!
- Я – нет. А вот ты – не единственный такой в этом мире, – глубокий выдох словно заключил «увы».
- Мы не будем убегать ни унижаться перед вами! Хотите войны, получите ее! Только помни, – юноша плотоядно ухмыльнулся, – одну вы уже проиграли!
Снисходительная усмешка в ответ.
- Ту войну мы все проиграли. Тебе лучше понять это сейчас или никогда.
- Боюсь, я действительно не могу согласиться, Юрген – доктор Гиршбейн покачал головой. За последних три года в темных волосах прибавилось седины. И причины этого были предельно ясны. – Иначе я рискую вести жизнь, которая окажется хуже смерти. Приняв ваше предложение, я выступлю против таких же, как я – против себя самого. Я боюсь, что мои, как ты выразился, профессиональное достижения, найдут в данном случае совершенно неприемлемое для меня применение.
Фон Рейтенау затушил сигарету, крутанул в руках спичечную коробочку. Потянулся за следующей.
- Я предполагал, что вы откажетесь, герр Гиршбейн, – он повернулся к окну, предварительно отодвинув занавеску, распахнул створку. В комнату, в которой воцарилось неприятное удушье вперемешку с сигаретным дымом, подуло свежим воздухом. На некоторое время в квартире повисло молчание, позволяя с легкостью и, в сущности, невольно, различить каждое слово отзывающей детей домой женщины в соседнем окне, а затем и быстрые шаги во дворе.
У любого города, у каждого места есть свой специфический климат, дух, если угодно или, скорее даже, душа. Вена была разноцветной, умудряясь каким-то образом сочетать свои, казалось, совершенно несопоставимые оттенки, не приобретая при этом безобразной пестроты; она была живой и хотела быть красивой. Город немцев, чехов, евреев, поляков, венгров - Вена знати, интеллигенции, университетов, театров, филармоний. Наряду с ней существовала еще другая Вена, населенная безработными, нищими, выходцами из разнообразных деревень и мелких городков, пытающихся выйти ее переулками в люди.
Эту вторую Вену ему не приходилось знать в лицо, и он сам не стремился менять что-либо в данном отношении, по крайней мере, до возникновения необходимости в подобном поступке. В конце концов, любой человек волен выбирать себе круг общения сообразно собственному вкусу и нраву. Вкус и нрав юного Клауса фон Рейтенау были весьма далеки от упомянутых картин. Ему нравился мир вечеринок, маленьких ресторанчиков, парковых аллей, концертных залов и, несколько неожиданно для него самого, университетов.
- Доктор Гиршбейн, я не настаиваю, я советую. Если вы обладаете информацией, заставляющей вас отказаться от моего предложения, вы не можете не знать, что происходит в Германии. Мюнхен, Бранденбург, Пруссия, даже мелкие городки – во всех проводятся чистки по политическим и расовым соображениям. – Юрген больше не курит. Он все еще смотрит в окно, на постепенно пустеющие улицы. Еще свободные от красно-бело-черных флагов. Еще. – Я удивлюсь, если Янош не сообщил вам, что в австрийские консерватории, оперы, концертные залы мигрировали многие немецкие музыканты социал-демократических, коммунистических и иных, не нацистских взглядов. Еврейские, в частности. Но это не выход.
Молодой человек привычно прислонился спиной к стене у подоконника, поглядел на стоящее в салоне фортепьяно.
- Я не должен этого говорить. Дважды не должен, поскольку вы и сами не можете этого не знать. А я не могу... не хочу требовать. Понимаете, доктор Гиршбейн, – Юрген переводит взгляд на свое левое плечо, дергает партийную повязку, - рейхспрезидент не считает Австрию суверенным государством. И все, кто решил в последние годы ретироваться сюда вскоре смогут в этом убедиться. И пожалеть. Здесь ли, в Берлине ли, вам все равно придется, – он ухмыляется, - доказать свою преданность нации и фюреру, заранее позабыв и заставив других не вспоминать о вашем происхождении. Причем, позже подобная активность неизменно будет рассматриваться, как попытка бегства. Набор в партию уже приостановили. Я предлагаю вам выбор, доктор Гиршбейн.
18-летний Клаус фон Рейтенау не знал Австрию. Выросший в иной столице юноша имел лишь смутное представление даже о германской провинции; слишком смутное, чтобы позволить себе сравнения. Впрочем, подобной потребности в себе он не обнаруживал, полностью довольствуясь теоретическим минимумом знаний. Другими словами, он отдавал себе отчет в существовании иных местностей и параллельно протекающих в оных жизнях; пока параллели оставались параллелями, Калусу фон Рейтенау не было до них абсолютно никакого дела.
23-летний Юрген фон Рейтенау не хотел знать Германию.
Увы, у параллелей обнаружилась точка схода. Закон перспективы. Надо сказать, блестящей.
Шел 33 год. Гитлер наконец-то сумел добиться своей цели (вернее, сделать лишь маленький шаг в этом направлении – не спотыкаясь – но весь размах Юргену суждено было оценить позже; немногим позже). Страны- победители минувшей войны все больше прикрывали глаза на внутреннюю деятельность Германии; им тоже не было дела. Более того, они исподволь способствовали ее довольно-таки стремительному подъему.
Предложение не было заманчивым, нет. Оно было почетным и не предполагающим отказа, и удостоившийся его Клаус фон Рейтенау нисколько не сомневался, что произнесенный ответ определит его судьбу если и не на всю жизнь, надолго. Слишком надолго.
Немецкий офицер 25-и лет отроду вновь смотрит на собеседника.
Мальчишка мальчишкой.
- Я буду оставаться в Австрии до конца недели. Мне необходимо завершить все формальности, связанные с продажей имения. Потом возвращаюсь в Берлин...
Клаус фон Рейтенау сдвинул брови, отряхнул выросший в половину все-таки зажженной сигареты пепел. Он был не уверен, зачем сюда пришел: предупредить, попрощаться, поговорить? Посидеть за одним столом – как прежде? Прежде чем.
- Прекрасная новость. Тебе нечего делать здесь, – темноволосый юноша презрительно фыркает, - фашист.
Остаток сигареты исчез в сжавшейся ладони, смятый окурок с недолгой задержкой отправился в спичечный ящик.
Доктор Гиршбейн не сомневался: Юргену фон Рейтенау страшно; не менее ясно понимая, что бояться следует скорее им. Он знал, что удостоившийся офицерского мундира никогда не увлекающийся войной генеральский внук, вряд ли отдавая себе в этом отчет, отчаянно ждал ответного предложения, которое заменило бы согласие. Которое оказалось бы достаточно убедительным, чтобы поверить; все равно во что.
- Не все так просто, сынок, – вместо не прозвучавшего, необходимого и не позволенного немецкому офицеру «ты ничего не понимаешь». – Не все так просто… - самому себе, в ответ на не успевший прозвучать вопрос.
- Вас будут ждать в течение трех дней, после семи вечера в гостинице на...
(с) В.в.Б.П.
-
-
07.03.2011 в 02:19Нет, это должно быть дописано.
-
-
07.03.2011 в 02:22То есть я пока совершенно не представляю, чем оно может кончиться. И вообще.
-
-
07.03.2011 в 02:28-
-
07.03.2011 в 02:31И придумывать себе жизнь.В общем, все печально.-
-
07.03.2011 в 02:43