вводная
- Когда они пришли... Я никогда не был гражданином Франции, но я видел, как плакали люди на улицах, и я тоже не мог поверить, что страна так быстро пала. Мадлен - моя жена - собрала много раз перечитанные письма отца и братьев - последние, оставшиеся без ответа. Они и их товарищи не верили в перемирие. Они хотели сражаться, даже после просчета с линией Мажино. Они были живы и одного этого было достаточно, чтобы не уступать.
Я.. я бежал туда. Отец, тот, перебирался покидая, как он любил выражаться, сошедшую с ума Германию. Я неплохо помню конец 20-х и еще лучше начало 30-х. Я вырос в Баварии, поверите? Но мне пришлось бы соврать, что нам приходилось тяжело. Отец был закаленным финансистом - он чуть-чуть улыбается, как улыбаются некогда очень важным, а ныне ставшим лишь милой притчей историям, - и радикальным иудеем, в пух и прах разругавшимся с дядей - раввином, который благоприятно относился к ассимиляции и смешанным бракам. Он сам никогда не видел причин сливаться с местным населением, а после Веймарской конституции, он активно финансировал еврейские общины, культурные и научные учреждения - с одним единственным условием - хранить свою отдельность. Ему казалось, что инфляция, экономический кризис в стране качаются исключительно немцев и был абсолютно убежден, что они именно этого - простите, фройляйн, - заслуживают. Умудрившись не потерять, если не расширить свое состояние во времена великой инфляции он смотрел сверху на творящееся в обществе безумие, но внимательно следил за подъемом беспокоящей волны. Мне было 18 лет, когда мы уехали к родственникам в пригород Парижа. Это был 32-й год. - Молодой мужчина задумывается, на его лице читается легкое удивление, как будто только сейчас осознал, сколько времени прошло с того дня. - 10 лет, - говорит, как будто в подтверждение. Я считал себя немцем... Даже тогда, когда.. - он нашаривает оставленные гестапо фотографии, долго смотрит на улыбающееся с одной из них лицо молодой девушки. Здесь она кажется совсем девчонкой, так что невольно заглядываешь на обратную сторону в поисках даты - август 1933. - Шестнадцать - обращается скорее к себе самому Айзерман, - ей было 16 в то лето, когда мы познакомились. Она подрабатывала в столовой старенького отеля, который подумывал выкупить мой отец. Здание было довольно старое, зато располагалось в очень приятном месте - он тихо вздыхает, морщится - Разбомбили. Совершенно неожиданно. Очень долго летали, летали.. Дети играли на улицах, люди привычно ходили за покупками - под гул их моторов. Самолеты стали неотъемлемой частью пейзажа. Да, с продуктами было несладко - беженцы из столицы были повсюду. Впрочем, отец даже из этого умудрился извлечь пользу, получая огромные деньги за маленькие комнатушки. Да и не так уж важны там были деньги. Люди отдавали золотые кольца за стакан простой воды. Вокзалы, дороги - не прорваться. Да и в обратную сторону было не легче. Местные жители быстро запирали калитки только завидев смотрящих в сторону их домов беженцев, некоторые, правда выносили воду или позволяли зайти помыться. Я тогда ездил к отцу.. просить помощи. Для нас с Мадлен. И Мишеля - он протягивает фотокарточку, ту самую с корабликом. Я проклинал себя всю дорогу обратно, боясь что могу не успеть. Что они будут там совершенно одни, когда случится непоправимое... Люди в безумии оставляли на улицах свои вещи, не влезшие в машины, сумки, велосипедные вьюки, чтобы только уйти - до взрыва. Смотря на них я даже не успел подумать, что было бы, признай кто-нибудь из встречных во мне немца.. Об этом пришлось задуматься уже потом. А еще позже..
Глупо, наверное..
В Париже воцарилась паника. С каждым часом все больше машин, тележек, велосипедов и просто пеших, загруженных имуществом тащились по улицам города - люди опасались, что немцы разбомбят город и стремились побыстрее выбраться к родственникам, знакомым, по трактам и гостиницам. А мы решили остаться. У нас было не очень много, ничего сверхъестественного: немного мебели, немного книг, немного одежды, альбомы с фотографиями, словом все то, из чего состоит домашнее хозяйство обычного человека. Приятные мелочи, необходимые вещи. Куда важнее было то, что это - наш дом. Все здесь было неотъемлемым элементом наше жизни. Настоящей. Понимаете? Нашей общей жизни. Мы поженились против воли моей семьи, ну, не всей - у дяди раввина. Отец был против, и это мягко говоря, из-за слишком низкого происхождения и материальной несостоятельности Мадлен. Справедливости ради надо сказать, что ее отец тоже испытывал некоторые сомнения насчет моей национальности и.. вероисповедания. Впрочем, ее родные быстро убедились, что все это несущественно и даже искренне порадовались за нас. Видите, она первая из всей семьи получила возможность уехать из их городишка в великий мир, пусть и супруг лишался благословения и поддержки богатых родственников. И несмотря на то, вскоре у нас получилось пристроить ее младших сестер близняшек в пансион..
Мне даже нечего им оставить. То небольшое, что мы успели заработать вряд ли позволило бы выжить одинокой женщине с ребенком в такие времена. Знаете... - он горько засмеялся - последнее воспоминание, которое я о себе оставлю это тупое упрямство из-за которого мы и поругались.. - так глупо - при последней встрече. Эта гестаповская дрянь.. Он прав. Не война, не Гитлер, не оккупация, я лично лишил своего ребенка отца и свою жену.. опоры.
Это почти смешно получать почту из дома - от него. И совсем не смешно - Айзерман отворачивается, умолкает, плотно сжав веки, - что я.. - говорит, все еще не открывая глаз. - Я не знаю, что сказать ей. Я хотел.. хотел написать записку хотя бы в несколько строк. Но что я могу написать? Что люблю? И поэтому умираю здесь в тысячах километров от нее, поэтому за последние месяцы видел ее и сына всего несколько раз? После того, как оставил ее там - совсем одну, как почти не привел к тому, что за мой просчет пришлось отвечать ей?
Он смотрит в лицо Эльзы, впервые давая понять, что на самом деле он не совсем ушел в свои воспоминания.
- У вас, женщин, великолепное чутье. Я даже думать не хочу, что было бы если... Во Франции много коллаборантов. Достаточно, чтобы избавляться от них при первом подозрении. И дети... Иногда мы находили тех, кому удалось каким-то чудом сбежать из транспорта.. А мой сын, видите ли, он мог бы пойти в школу. Как иные дети. Французские дети. И разве я вправе отказать ему в этом только потому, что сотни тысяч других вовсе не имели такой возможности?
Вы замужем? У вас есть дети? Братья? Что сказали бы ваши мужчины, узнав, что вы лечили еврея? Пусть даже не желая этого. Я надеюсь, что вам не придется отчитываться перед.. этими. Но с Рейтеану действительно можно договориться - он говорит это словно против собственной воли. - Если он спросит, скажите.. скажите, что я благодарен за заботу о моей семье. И желаю ему виселицы. А если все-таки победят... Вы ведь не видели разбомбленные города, трупов случайных прохожих, которых так и не дождались из магазина, на ваших глазах не рушились дома, вы не ходили по полупустым улицам, не смотрели в выбитые окна и отсутствующие стены квартир, в которых еще вчера жили ваши друзья. Бомбардировки колонн ни в чем не виновных людей, пытавшихся всего-навсего уйти подальше от - он криво улыбается - боевых действий. Кочующих на обочинах, в любой момент..
Айзерман говорит непрерывным потоком слов, вряд ли заботясь о том, слушают его или нет и тем более не ожидая, что ему ответят. В его голосе злость меняется отчаянием, кое-где голос подламывается, чтобы тут же прозвучать с новой силой. В какой-то момент он даже приподнимается, жадно впиваясь взглядом в окно, за которым только-только начинается лето.
- Моему сыну в этом году исполняется пять. Через два месяца... Еще два месяца назад..- он тяжело опускается обратно на подушку, отворачивается к стене.
- Скажите, вы считаете меня предателем? - впервые вопрос кажется действительно обращен к находящейся в палате женщине. - Я ведь немец, да? Всего-то еще один пример еврейского вероломства...
Это его последний шанс прожить накопившиеся эмоции, выговориться, избавляясь от них. Перед гестапо он не должен проявлять никаких чувств. Что бы ни было. Там - его последняя битва. Здесь...
- Шма Исраэль, Адонай Элоэйну, Адонай эхад.
Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд... *