Blathan caerme — @дневники: асоциальная сеть

воскресенье, 11 сентября 2011

23:09

Ни дня без Aen Seidhe.

Номос важнее предрассудков.

Это в общем вместо флэшмоба - Ши-пикспам, часть вторая.
Долго думала и пыталась составить вторую часть подборки. Потом бросила это бесполезное занятие - здесь слишком много разношерстного арта, который невозможно собрать в целое по какому-то одному критерию. Так что буду выкладывать по известному уже принципу "ни дня без", тем более что флэшмоб с Дени был мною позорно провален (за неимением достаточного количества картинок, тем не менее) и надо как-то компенсировать.
Начну с нежно полюбившегося:
№ 1. Осеннее.
№ 2. Разные дворы.
Далее - младшие в естественной среде:
№ 3.
№ 4.
Дальше - странная, но по-своему красивая картина.
№5. Игра света и тени.
И еще одно совершенно очаровательное создание.
№6. Тоже осеннее. Неуловимо напоминающее...

запись создана: 06.09.2011 в 00:49

@темы: картинки, Aen Seidhe

URL

15:39

Мариам Петросян

Номос важнее предрассудков.

И единственная понравившаяся мне статья.
Они его придумали сами. Свой мир, свою войну, и свои роли.
Некоторые персонажи наотрез отказывались вести себя так, как мне хотелось. Слепой периодически куда-то исчезал, с ним было тяжелее всех, я не могла поместить его в какие-то сцены, он сопротивлялся, вел себя так, что переставал быть на себя похожим. Легче всего мне было с Табаки, наверное, поэтому это мой любимый персонаж. Я могла поместить его в любую обстановку, иногда он один на себе вытягивал целую главу. Мои персонажи полностью жили своей жизнью. Когда после выхода книги я, почувствовав себя осиротевшей, решила продолжить о них писать – исключительно для себя – они повели себя ужасно, стали плоскими, как картонные марионетки. Тогда я поняла, что всё, книга закончена”.
“Дом, в котором” – обретенная книга (эксклюзив+рисунки автора)

Оригинал

Вонючка и его гоблин
Вонючка отъехал от стены и с интересом уставился на Фокусника. За его спиной, в отведенном ему углу, открылось что-то страшное, с вывороченными ноздрями, пупырчатое и пучеглазое. Все сразу увидели это "что-то" и забыли про фокусы.
Фокусник перестал искать платок.
-Это кто? - спросил Волк в ужасе. - Ты кого нарисовал?
-Гоблина, - радостно сообщил Вонючка. - В натуральную величину. - Правда, хорошенький?
-Да, - сказал Горбач. - Прямо хоть завешивай.
Вонючка счел это комплиментом. - Нет, правда? - спросил он - Кровь стынет?
-Точно, стынет, - согласился Горбач. - А еще сильнее остынет, если забрести в тот угол ночью с фонариком.
(с) М.Петросян "Дом, в котором".

И другие прекрасные ллюсттрации Марии Емельяновой (Merrybran)

Табаки

Македонский

Горбач с Нанеттой

Стервятник

Слепой

запись создана: 11.09.2011 в 15:04

@темы: картинки, Дом, в котором..., Библиотека Вавилона

URL

суббота, 10 сентября 2011

21:37

«Дом, в котором...» тетрадь психа № 3

Номос важнее предрассудков.

Кое-что придется все-таки вынести в отдельную запись, несмотря на расширившиеся (столь "своевременно"..) возможности тэга more. Из.. извращенного уважения, пожалуй. Памятным листом.
Слишком уж все в этой книге узнаваемо, чтобы совершенно сей факт промолчать. И чем дальше - тем больше. Ничего удивительного, необычного, потрясающего. Если что-то и "удивляет" (хотя я назвал бы это чувство скорее "умиротворением"), так масштабы совпадения образов. И воплощающегося в них.
Я узнаю Дом.
И, действительно, возникает ощущение своеобразого уюта. И (не-светлой) тоски, отнюдь не подразумевающей желания очутиться там. Пожалуй, больше всего это похоже на встречу старых.. знакомых. Хороших знакомых, прошедших вместе через многое. Вспомним упоминание про "До свидания, Овраг" - последняя сцена той книги прекрасно характеризует мое знакомство с шедевром М. Петросян. И за это отдельное, огромное спасибо автору. Еще денек и я пойду лично докладывать эту благодарность адресату. И любопытствовать.

Маленькая оговорка: ниже не совсем "узнаваемве образы", хотя изначально, каюсь, планировалась именно такая нарезка. Не получилось. Их вообще затруднительно и вряд ли уместно отфильтровывать. Потому, что одно состоит из другого. Зато те, кто меня знает "чуть больше", думаю, "поэстетствуют".
Отдельно забавляет факт времЕнного пересечения.. этих образов. На красноречивом фоне предшествующего ему.
"Беседа" с Мирозданием очевидно продолжается.

Игра СфинксЗнаешь, в чем состоит мой главный секрет, Черный? У каждого в Доме есть свой секрет. У меня тоже. Мой секрет в том, что я могу слинять отсюда в любой момент. Как только пожелаю.

Черный опускает бутылку, поперхнувшись ее содержимым.

— Куда это, интересно?
— Сюда же. Но не совсем сюда. В сюда, которое не совсем здесь. Это секрет, учти.
— Ясно, — говорит Черный. — В бутылку со спиртом и яблочным соком. По-моему, тебе уже хватит.

Я размазываюсь по стене и укладываю ноги на ящик. Зажим в грабле заклинило, так что держать мне теперь бутыль из-под Песьих радостей до конца моих дней.

— Загибай за меня пальцы, Черный. Я буду перечислять тебе параллельные миры, годящиеся для бегства.
— Валяй, — говорит Черный. — Не стесняйся.

Дверь отворяется, и на пороге возникает Лорд, изящно покачивающийся меж костылей.

— Я тебя все-таки нашел! — говорит он.
— И этот тоже в моей одежде, — удивляется Черный. — Что на вас нашло? Иди сюда, Лорд, по-моему, он уже готов. Толкует о параллельных мирах.
— Интересная тема.

Лорд подплывает к нам, падает на свободную коробку и с грохотом складывает костыли крест-накрест у стены.

Я закрываю глаза. И открываю.

И оказываюсь сразу во всем. В стенах, в полу, в потолке, в Черном, в Лорде и в костылях Лорда. Я, как воронка, засасываю мир. Та моя часть, что целее прочих, встревожена моим поступком. Она встревожена тем, что открыла другому мне бутылочный тайник и дала вкусить его содержимого, тому мне, который — лысый и бешеноглазый — сидит напротив, закинув ноги на ящик, и эта моя часть — она удобнее всех, потому что целее — говорит:

— Черт, не думал, что его так развезет. Что будем делать, Лорд?

Еще одна моя часть, продавливающая картонную коробку (бедная картонка еле жива, когда-то в ней хранился умывальник), тоже раздражена и испугана, и она говорит:

— Откуда я знаю? Что ты ему дал?

Я плещусь в бутылке, слегка прилипая к ее стенкам, потому что в моем составе сладкий, тягучий сироп. Я не совсем прозрачен, и это тоже от сиропа. Подобных мне не производят, Я не существую нигде, кроме как здесь, где Я хранился среди унитазов, и смутно припоминается, что Я как-то связан с собаками, об этом думает тот Я, что сидит напротив, а другой Я — что прямо надо мной — подозревает, что Я ядовит.

Горят подмышки, жгучей болью растекаясь к ребрам, и не поворачивается затекшая шея, а коробка подо мной прогибается все сильнее и сильнее, мне давно пора бы подняться с нее, пока она совсем не сплющилась.

В коробку моему Я не хочется, ее ощущения слишком неприятны. Я, сидящий у стены, говорю:

— Весь мир сейчас во мне, понимаете ли вы, что это значит?

И сам себе отвечаю, перескочив обратно на прогибающуюся коробку:

— Я бы не хотел этого понимать, если честно.

И тут же взлетаю вверх и падаю вниз, расширяюсь во все стороны и затвердеваю, смотрю тысячами крохотных щелей, миллиардом глаз. Это Я мне нравится больше всех, оно самое спокойное и большое, замыкающее в куб всех остальных, это даже скорее Мы, на нас держится Дом, мы несем его и поддерживаем. Мне стоит большого труда удерживать себя в пределах одной комнаты, потому что нормальнее для стен соединятся с другими стенами, но мне почему-то лучше этого не делать, хотя я не помню, почему. Я лишаюсь слуха. Маленькие движущиеся Я, беспокойные и эмоциональные сверх всякой меры, двигаются и производят звуки слишком быстро, делая их недоступными слуху. Я скорее дремлю, чем бодрствую, это мое обычное состояние, полностью погрузиться в него мешает только опасение слиться с другими стенами. Это все труднее и труднее. Мне даже тяжелее, чем коробке, но Я терплю, пока хватает сил, а когда они иссякают, концентрируюсь на точке соприкосновения со мной безволосого и металлическорукого Я, перетекаю в него и слышу, как Черный говорит: — Давай поищем Слепого, что ли? — а Лорд отвечает: — Не можем же мы так его оставить…

Я сижу у стены, ощущая ее холод и гладкость плечами и царапинами под пластырем, стягивающим плечи, и испытываю к ней странные, почти родственные чувства.

То, что я сделал, делать нельзя: слишком заманчивое и опасное это занятие — растворение в том, что тебя окружает. В людях еще куда ни шло, но предметы сковывают сны, в них можно увязнуть на годы и не заметить этого. Фокус со стенами спас меня однажды, когда я был ребенком и жизнь слишком сильно напугала меня. В тот раз я еле выбрался и пообещал себе никогда больше такого не делать. Все обещания нарушаются рано или поздно, как нарушил свое обещание Македонский. Я все еще не могу думать о его словах, о том, что он сказал о Волке, но о нарушенном им обещании я уже думать могу. Пребывание в стенах помогло мне успокоиться.

Я смотрю на Лорда и на Черного.

— Один из вариантов игры, — говорю я им, — это пребывание во всем. Ты во всем, и все в тебе. Но это опасно.

Черный и Лорд переглядываются.

я все еще в игре. И Черный, и Лорд выглядят не совсем обычно. Черному, наверное, за сорок. Внушительный дядя, голый по пояс, за поясом почему-то топор. Красивый. Лысеет со лба, и морщин больше, чем полагалось бы в его возрасте, но все равно красавец. Конан… в летах…

Лорд помоложе и не так эффектен. Лицо сухое, хищное, без следа Лордовской красоты. Зубы слегка выдаются, ресницы белые, будто обсыпаны перхотью. Он в каких-то мерзких лохмотьях, расползающихся по швам от каждого движения.

Условия игры неодинаковы для них. Черный таков, каким хотел бы быть. Лорд таков, каким себя ощущает. Уже интересно.

(..)
Слепец садится напротив. Такой же, как всегда, никаких изменений, не считая еле заметной прозрачности.

волшебная флейтаДесятки тропинок над ними, утончающихся и обрывающихся в ничто, десятки разных путей, толще и ýже, и все кончаются одинаково, но лишь для невидящих. Самые высокие поднимают над кроной, проползя до их концов, можно почувствовать, как они прогибаются под твоей тяжестью, а если будет ветрено, услышать поскрипывание невидимой двери, и покачаться со своей веткой над пустотой, принюхиваясь к закрытому пути. Слепой влезает на этот дуб, когда скучает по Лесу. Рукам и ногам неспокойно, голова полна словами, и он утешается, посылая себя вверх по водосточным трубам, по кирпичной кладке, до крыши, по ячейкам дворовой сетки, по стволам деревьев до самых хрупких веток. Он нравится себе, когда делает такие вещи. На дубе он не был уже давно. Ему хорошо здесь, как в знакомом доме, и даже если Горбач сейчас прогонит его, он унесет с собой кое-что ценное. Его тревогу и страх. Давнюю песню, запах табака, радость Нанетты и плеск рыбьих плавников в дубовых ветвях. Образ маленькой девочки, сидящей на корточках и сосущей палец, девочки с тяжелым взглядом, в грязном платьице со следами яичного желтка и крови. В ободранных сандаликах. Пугающий Горбача. Он унесет его с собой.

— Что ты берешь у нас без спроса, Слепой? — резко спрашивает Горбач. — Что ты всегда берешь у нас без спроса?

Слепой, ошеломленный его чуткостью, почти напуганный, облокачивается о шероховатую ветку. «Всегда? У нас?» Что он всегда берет у них, в том числе у Горбача, не спросясь, и почему Горбач сказал об этом именно сейчас, когда он понял, что что-то взял? Он перемешивает и снова складывает сказанные Горбачом слова, внимательно вслушиваясь в них, и, наконец, понимает, что Горбач имел в виду не совсем то, о чем он подумал вначале. Не то, что Слепой взял у него сейчас.

— Все хватают, где могут, — говорит он. — Разве ты не таков? Все мы берем друг у друга что-то.

Ветка Горбача вздрагивает от его движения, может, он дернулся, а может быть, стукнул по ней.

— Все берут. Но ты особенно. Ты жадный, Слепой. Ты берешь, как вор, и это сразу заметно. Иногда мне кажется, что ты кормишься нашими мыслями, что самого тебя нет, а есть только то, что ты забрал у нас, и это украденное… оно ходит среди нас, разговаривает и принюхивается, и делает вид, что ничем не отличается от любого другого. Иногда я чувствую, как пустею от твоего присутствия, иногда я слышу свои слова от тебя, слова, которых при тебе не произносил. Логи называют тебя оборотнем. Говорят, что ты воруешь чужие сны. Над этим принято смеяться, как над всеми их глупостями, но это правда, я это знаю давно. А еще я знаю, что ты подделка. Наши осколки, собранные в одно целое.

— Которые стали вашим вожаком? — подсказывает Слепой. Без тени иронии или обиды. В голосе Горбача он не расслышал убежденности. Только желание оскорбить.
— Можешь поверить мне на слово, Горбач, я существовал и за пределами Дома, без вашей помощи.

(....)
— Мне было пять, когда я попал сюда, — говорит он, — и для меня все было просто. (..) Едва переступив порог, я понял, что знаю об этом месте больше, чем должен был знать, и что здесь я другой. Дом открыл передо мной все сны, двери, все пути, не имеющие конца, только самые мелкие предметы не пели мне о своем присутствии, когда я приближался к ним.

(...)
Я влез сюда, чтобы попросить тебя сыграть мне. Мне нужен флейтист в выпускную ночь. Кто-то, кто и Прыгун, и играет на флейте.

— Зачем? — судя по тону, Горбач догадывается зачем, и ему это вовсе не нравится.
— Чтобы увести Неразумных.

Слепой догадывается, что Горбач смотрит на него с ужасом.

— Дюжину, — говорит он. — Мне нужен кто-то, за кем они побегут и поедут. Кто-то, кто сумеет их всех перевести. Гаммельнский Крысолов. Он должен любить детей и животных. Он должен быть из тех, за кем увязываются бездомные щенки и голодные котята. Он должен суметь сыграть для них так, чтобы они знали — там, впереди — теплый дом и вкусная колбаса.

Горбач опять садится.

— Чушь какая-то, — бормочет он. — Полная чушь! Ты вообще понимаешь, что ты несешь, Слепой? Какой я тебе Крысолов? Он существует только в сказке! И я — не он! Я вообще в это не верю!
— Верить не обязательно.

Нанетта сбрасывает на голову Горбачу немного мусора и кокетливо каркает. Горбач стряхивает с волос мелкие веточки, которыми она его украсила.

— Уходи, — просит он. — Пожалуйста.

Слепой спускается на нижнюю ветку, но не успевает съехать по стволу до следующей развилки. Горбач хватает его за рукав.

— Ты не можешь знать обо мне такие вещи, — говорит он. — Ты просто предполагаешь, что я тот, кто тебе нужен.

Слепой освобождает рукав.

— Я иногда бываю оборотнем, — говорит он. — А это почти собака. Так что, извини, я знаю, за кем увязался бы, если бы был щенком. В этом вся разница между мной и тобой: в том, что во мне чуть больше собаки.
— В тебе до хрена чуть больше всего, — бормочет Горбач. — И чуть меньше человека, который уже не умещается там, где столько всего понапихано.
— Но ты же любишь собак.
— Они лучше людей.
— Значит, и я лучше.
— Тебя я не люблю.
— Потому что я не ем у тебя с рук и не виляю хвостом.

Горбач молчит.

(..)
— А как это, когда смотришь чужие сны?

Слепой задумывается.

Как? Печально. Мучительно. Сны никогда не расскажут о чем-то, что по-настоящему интересует. Ни один предмет не есть то, что он есть в чьем-то сне. Все слишком зыбко, превращения слишком быстры, присмотревшись к любому лицу, потеряешь его. Лишь по крохам, по еле заметному сходству, пройдя по знакомым следам через множество снов, можно сложить картину мира. Можно даже попытаться найти там себя. С какого-то дня собственное лицо, как белая бумажная маска, станет встречаться все чаще и чаще, пока однажды ты не заглянешь себе в глаза и не удивишься их прозрачности. «А я красивый!» — подумаешь ты с восторгом, твое самодовольство станет заметно окружающим и еще больше отвратит их от тебя, но тебе это будет безразлично. Ты проживешь некоторое время счастливым, и даже начнешь изредка причесываться, до следующей встречи с самим собой, на которой глаза у тебя будут белесыми и мертвыми, как у вареной рыбы, а лицо покрыто мерзкими прыщами. Это приведет тебя в ужас. Ты завесишь лицо волосами, спрячешь глаза под темные очки и заживешь изгоем, веря в то, что слишком отвратителен, чтобы приближаться к людям. До следующей встречи во сне, где глаз у тебя не будет вовсе. Ты обозлишься на тех, кто видел тебя безглазым и страшным, и перестанешь посещать их сны, пока однажды не поймешь, что все обман, как твое лицо — в любом сне любого чужого, и только одно имеет значение: что ты узнал, какими бывают сами сновидцы, когда их рядом с собой нет.

Он пытается объяснить это Горбачу, но чувствует, что получилось плохо. Горбач ничего не понял. Ему по-прежнему кажется, что смотреть чужой сон должно быть интересно. Слепой говорит себе, что это неважно. Не затем он залез сюда, чтобы в чем-то оправдываться. И даже не затем, чтобы уговаривать. Его удивляют вопросы Горбача. Неужели так важно, что ты видишь, когда смотришь чужой сон? Неужели Горбачу жаль делиться с ним обрывками своих сновидений?

— Ладно, — говорит он. — Я спущусь.
— Погоди! — в голосе Горбача паника. — Я о многом еще не спросил!

Слепой садится на ветку. Не на ту, удобную, как стул или твердое кресло. Эта, скорее, раздваивающийся порог, на котором задерживаются уходящие.

Горбач напряженно сопит. Ловит трудноуловимые вопросы. Он многое знает, но знания эти хранятся в виде песен, стихов, поговорок и детских считалок. Любое чудо Дома разжевано и проглочено им в том возрасте, когда чудеса воспринимаются частью обыденного, и на самом деле Горбачу известны ответы почти на все вопросы, которые он мог бы задать. Чем дольше он ищет их, тем лучше понимает это. Слепой ждет, мысленно перескакивая с Горбачом через ступеньки незаданных вопросов. Одна… вторая… третья…

(...) — Ее нигде нет, кроме, как в Лесу, — отвечает он. — Я перетащил ее целиком, — он морщится, предвидя следующий вопрос. Потому что как раз об этом ничего не говорится ни в стихах, ни в песнях, ни в считалках.
— Разве это возможно? — спрашивает Горбач.
— Да. Но очень трудно. На самом деле такого делать нельзя, — признается Слепой. — Дом этого не любит. Потом приходится расплачиваться.

Страхом, добавляет он про себя. Возможностью потерять все. Беспомощностью, изгнанием и даже смертью.

— Когда Ральф увез меня, — говорит он, передернувшись, — я думал, это конец. Он сказал, что не вернет меня в Дом, пока я не скажу, куда она пропала. Где мы ее спрятали. И знаешь… если бы я не перетащил ее всю, я бы, наверное, сказал. Никогда в жизни мне не было так страшно. Я превратился в полное ничтожество.

Слепой дрожит, не замечая этого, и запахивает на груди свой пиджак без пуговиц. Он не знает, насколько выразительна сейчас его фигура, и удивленно отшатывается от протянутой руки Горбача.

— Не говори об этом, — Горбач встряхивает его за плечо. — Я все понял. Я не стану просить, чтобы ты перевел меня целиком.
— Не проси, — качает головой Слепой. — Я сделал бы это только для одного человека. За него я готов так платить. Больше ни за кого.
— Успокойся, — говорит Горбач. — Просто не думай об этом, ладно?

Слепой кивает.

— Я найду тебя уже там. Найду и переведу. За наполовину ушедшего мне ничего не будет. Наверное. Я надеюсь. Но на это может уйти много времени.
— Не надо, — твердо говорит Горбач. — Мне это не нужно.

Слепой кивает и соскальзывает вниз по стволу. Чем ближе к земле, тем прохладнее, словно там не остывающий после дневного пекла асфальт и растрескавшаяся земля, а море высокой травы. С последней развилки Слепой спрыгивает на землю, и пальцы нащупывают в подсохшей траве квадратики картона. Их много, словно кто-то рассыпал под дубом крупный паззл. Вопросы оракулу. Слепой подбирает один кусочек и прячет его в карман.

— Сфинкс, ты подкрадываешься ко мне, как голодный тигр к козленку. Если хочешь застать кого-то врасплох, сделай походку менее выразительной.

Поборов желание топтать и орать, Сфинкс садится рядом с ним.

— Давай поговорим. У меня накопилось много вопросов.
— Давай. С чего начнем?

Безмятежность Слепого не столько бесит Сфинкса, сколько лишает сил. И желания что бы то ни было с ним обсуждать.

— С автобуса Черного. Мне не нравится эта история с фальшивыми правами. Водить он толком не умеет. А если и учился, то явно недостаточно. У него нет опыта. Он угробит и себя, и тех, кто туда сядет.

Слепой садится прямее.

— Не думаю. Он человек ответственный. К тому же как я могу запретить ему что-то после выпуска. После выпуска я даже Лэри ничего не могу запретить.
— Ты не стал бы, даже если бы мог.

Слепой пожимает плечами.

— Верно. Не стал бы. Это его решение. Он вожак. С чего это я должен ему что-то запрещать?
— Ладно. Я знал, что толку от этого разговора не будет.

Слепой открывает глаза, запускает руку под майку и яростно чешется.

— Ты вроде бы говорил, что у тебя много вопросов, — напоминает он.

Сфинкс оценивающе глядит на него.

— Сказал. Только не знаю, стоит ли их задавать.
— Попробуй, — предлагает Слепой.

Ходоки уходят целикомКурильщик
на стремянку влез Слепой, и вокруг воцарилась такая напряженная тишина, что с меня тут же слетела вся сонливость.

Слепой долго молчал. Свечи догорели, а фонарики почти не давали света, но видно было, что он босиком и одет как обычно, а рука перевязана бинтом вместо полотенца.

Наконец он заговорил. Сказал, что желает всем нам счастья. И уходящим, и остающимся. И тем, кто уйдет, думая, что остался, и тем, кто останется, думая, что ушел. И тем, кто решил вернуться. Слепой сказал, что каким бы ни был наш выбор, нам предстоит начать жить заново, потому что наша новая жизнь будет непохожа на старую. Что многие из нас ничего не будут помнить об этой старой жизни, но это не должно нас пугать. «Те, кто будут жить, не теряя веры в чудо, обретут его». Потом Слепой сказал, что не прощается с уходящими, а только с остающимися, и с теми, кто возвращается.

Я к этому моменту окончательно запутался и так и не понял, к кому же отношусь: к первым, вторым или третьим.

Слепой еле слышно тренькал на гитаре, Табаки насвистывал, Сфинкс с Македонским сидели молча. Утро все не наступало.

Я, так и не дождавшись его, заснул. Уж не знаю, сколько еще терпели остальные.

Перед рассветом меня разбудили тихие звуки флейты, доносящиеся из коридора. Тоскливые и заунывные. Я открыл глаза, увидел, что за окнами проступает предутренняя синь, и опять заснул. Примерно в это же время кто-то погладил меня по голове. Взъерошил волосы и отошел. Я никогда не узнаю, кто это был.

Те, что ушли под утро, постарались сделать это незаметно.

Разбудил меня Сфинкс.

— Вставай, — сказал он. — Выпуск пропустишь!

Лучше бы он завел будильник у меня над ухом, честное слово. Я так и подскочил.

— Уже?!

В комнате царил полный разгром. Как после всех веселых ночей. Вполне ожидаемый разгром, но от этого не менее неприятный. И ни души, кроме нас со Сфинксом.

— Все уже ушли?
— Ушли, — подтвердил Сфинкс с кривоватой улыбкой.

(..)
— Скоро узнаешь, — сказал он.

И я узнал. Довольно скоро. Это знание до сих пор преследует меня и мешает высыпаться по ночам. И еще то, что я никогда не узнаю, кто же из них взъерошил мне волосы, уходя, так что всякий раз, думая об этом, я представляю разных людей, и получается, как будто они все сделали это. Ну разве что Толстый бы не смог. В общем, я только утром узнал, что была и вторая группа ушедших. Бог знает, куда. Они и ушли, и остались, не живые и не мертвые. Позже их станут называть Спящими, но это уже потом, пару лет спустя, а тогда их еще никак не называли, просто не придумали подходящего слова. Почему-то они все собрались в третьей. Сфинкс сказал:

— Наверное, потому что из третьей их больше всего ушло. Шестеро.

Я тогда не обратил внимания на его слова.

Выпуск в тот день не состоялся. Родители приехали, но домой никого не отпустили. Кое-кто из родителей остался, чтобы поддержать нас и проследить, чтобы никого не замучили допросами до смерти. Спасибо им и Пауку Рону, не то от нас мало что бы оставили. Сфинкс верно сказал, что Дом разберут по кирпичику. Почти разобрали. Думаю, в нем не осталось ни одного предмета, который бы не ощупали, не обнюхали и не разобрали на части. Все лекарства — каждая склянка, каждый пузырек — отсылались на проверку, таблетки тоже. На второй день Дом прочесали с двумя овчарками и одним спаниелем и извлекли из подвала беднягу Соломона. Я видел его только мельком, издали. Кого-то рыхлого и грязного провели по коридору первого в наручниках, погрузили в закрытый фургон и увезли. Потом в подвалах откопали чьи-то кости. Я думал, что нас после этого вообще съедят живьем, но, к счастью, довольно быстро выяснилось, что костям этим больше ста лет, и все сразу успокоились.

Нас не переставали допрашивать. По два-три часа в день, иногда дольше. И все время разные люди. Одних больше интересовали окуклившиеся, других исчезнувшие, но суть от этого не менялась, мы ничем не могли им помочь, потому что многого не знали сами, а о том, что знали, должны были молчать.

Мы очень сблизились за это время. По-моему, ничто так не сближает, как общая тайна. Дракон, Гупи, Дорогуша и Дронт переселились к нам со Сфинксом. Не считая нас, из третьей ушло больше всего народу, и выглядели они еще потеряннее, чем мы. Спящих с первого же дня переместили в лазарет, но, видно, и Дракону, и остальным все равно было не по себе в третьей, они ездили туда только поливать цветы. Еще с нами ночевали мой отец и отец Гупи, и одну ночь из четырех — Ральф.

Дорогушу увезли первым, он был немного не в себе. Остальные Птицы уверяли, что это его обычное состояние, но, видно, оно достало не только нас, так что Дорогушу отправили домой на два дня раньше.

В какой-то момент, не помню точно, но, кажется, на третий день, до меня дошло, что за все время никто не задал ни одного вопроса о Табаки. И что за ним так никто и не приехал. Потом я отметил еще кое-какие странности. Я не видел Спящих и не хотел, если честно, на них глядеть, мне хватало разговоров на эту тему, но о том, что их двадцать шесть человек, по-моему, уже знал весь город. И мы знали, что среди них все Неразумные, сколько их было в Доме. Когда я посчитал наших Неразумных, вместе с девушками, получилось двенадцать. Слишком много. Остальных никак не могло быть всего четырнадцать, потому что только от нас и из третьей ушло тринадцать человек. Я немного поломал над этим голову и постарался забыть. Любой, кому я указал бы на эту странность, посоветовал бы наведаться к Спящим и самому их пересчитать. Нам не запрещалось их видеть, только обязательно с сопровождающим. А мое любопытство не настолько разыгралось, чтобы ездить смотреть на такое. Но однажды я все же не выдержал.

— Знаешь, — сказал я Сфинксу. — Кажется, из Дома исчезло больше людей, чем мы думаем. Вот, к примеру, Слепого и Лорда все время упоминают в числе пропавших. Значит, там… среди тех… их нет? Но ведь они не уехали в автобусе, мы-то об этом знаем.

Сфинкс вздохнул, посмотрел на меня с упреком, как будто все эти дни надеялся, что я не задам ему именно этот вопрос, и сказал:

— Ходоки уходят целиком.

@настроение: благодарю, родное

@темы: Дом, в котором..., бубенцы, философское, vie, Сказки о Силе

URL

14:05

Одна и та же. О Вечном. (на полях «Дома»)

Номос важнее предрассудков.

Не даром я ~~поумилялся~~ порадовался именно "сказкам о Силе" Кастанеды. Что любимый в детстве "Овраг", что "Дом" - те еще сказки. О Силе. Той самой, которая не может принадлежать никому, и которая одна на всех. Не стайный инстинкт, не "сила группы", а то информационно-энергетическое пространство, которое окружает все живое. Частью которого неизбежно становятся либо отвергаются им обитающие в зоне его действия создания. Валентная и "подвижная" Сила; как правило, чуть более тех, кто становится кост(н)яком ее образований. На самом деле, в качестве визуализации к вышесказанным (и нижеприведенным) словам можно привести небезызвестную и также любимую мною анимацию Т. Багинского.
Оно прорастает из, прорастает сквозь, окружает, питает и питается теми, кто к ней причастен. Может помочь, спасти, приютить, и с той же легкостью разрушить, истерзать и раздавить. И очень неразумно пытаться им овладеть. В пруду или на небосводе, мерцающие или падающие - звезды остаются звездами. Чем бы они ни были.

Дом требует трепетного отношения. Тайны. Почтения и благоговения. Он принимает или не принимает, одаряет или грабит, подсовывает сказку или кошмар, убивает, старит, дает крылья… это могущественное и капризное божество, и если оно чего-то не любит, так это когда его пытаются упростить словами. За это приходится платить.
(..)
Мы можем ходить вокруг этих тайн, называть себя Прыгунами или Ходоками, писать об этом стихи и петь песни, но суть от этого не меняется. Не мы решаем здесь, решают за нас, как бы нас это ни пугало.

Сфинкс

М. Петросян «Дом, в котором» Ральф и

Дом

Курильщик. И Сфинкс

Кузнечик и ~~Седой~~ Сила

Македонский
.. и Слепой

Немного эстетики

Дом, Ральф, Слепой, Лес
и Сфинкс

Прыгуны

"владыка теней"

неуловимо так

запись создана: 09.09.2011 в 10:24

@настроение: Tean`ch shed Woed...

@темы: книги, познавательное, Дом, в котором..., бубенцы, философское, vie, monde, Сказки о Силе, Библиотека Вавилона, на полях

URL

00:55

Доступ к записи ограничен

Номос важнее предрассудков.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

URL

четверг, 08 сентября 2011

20:39

Мариам Петросян. Дом, в котором…

Номос важнее предрассудков.

Книга оказалась хорошей. Именно хорошей. А Игорь Князев лучшим из попадавшихся мне доселе чтецов. И совершенно иной, чем можно было ожидать судя по рецензиям, статьям и прочей кружащей в семантическом поле информации.
Еще одна "сказка" в копилку. Жесткая, ибо такой тон задает фабула, теплая, ибо неуловимо близка.
Четвертая - совершенно прекрасна. Табаки - эстетически, ~~как Маруся,~~ Лорд.. наше все, хоть и буйный, Сфинкс и ~~зеркала~~ Слепой - совсем "свои". Кузнечик - милое дитя. И Курильщик тоже кое кого напоминает..
А все вместе необщим выражением похоже на "До свиданья овраг".

На память:
В лесуСлепой шел, по пояс утопая в жесткой траве. Кеды хлюпали. Где-то он успел набрать в них воды. Ступни липли к влажной резине, и он подумал, может, снять их вообще и дальше идти босиком? Но снимать не стал. Трава была острой, в ней попадались колючки и мерзкие слизни, на которых если наступишь, то уж потом не отмоешься. Там было что-то, похожее на мокрую вату, и еще что-то, напоминавшее комья спутанных волос, — и все это обитало в дурманной траве, ело ее, ползало в ней, хмелело от ее запаха, рождалось и умирало, превращаясь в грязь, и все это была трава, если вдуматься, трава и ничего больше.

Слепой снял хрупкий домик улитки с высокого побега, хлестнувшего его по руке. Улитки липли к самым верхушкам трав и стучали друг о друга, как пустые орехи. Он положил домик в карман. Он знал, что когда вернется, в кармане будет пусто — так бывало всегда — и все же он всегда брал с собой что-нибудь просто по привычке.

Он запрокинул голову. Луна выбелила лицо. Лес был совсем близко. Слепой ускорил шаги, хотя знал, что торопиться не стоит — нетерпеливых Лес не любил и мог отодвинуться. Так бывало уже не раз: он искал его и не находил, ощущал рядом с собой и не мог войти в него. Лес был капризен и пуглив, к нему вело множество дорог, и все они были долгими. Можно пройти по болоту, можно — по полю дурманной травы. Однажды он попал в Лес с замусоренного пустыря, где валялись горы дырявых шин, груды железа и битой посуды, где земля терялась под окурками и осколками, где он порезал ладонь об острый угол чего-то железного и потерял любимый браслет-веревку. В тот раз Лес схватил его сам, подцепил косматыми лапами-ветками и затянул в глубь себя, в душную чащу своего сырого нутра.

Лес был прекрасен. Он был таинственен и лохмат, он прятал глубокие норы и странных обитателей нор, он не знал солнца и не пропускал ветер, в нем водились собакоголовые и свистуны, росли гигантские грибы-черношляпники и цветы-кровососы. Где-то — Слепой никогда не мог точно вспомнить, где именно — было озеро, и была река, впадавшая в него. А может даже, рек было несколько. Путь к Лесу начинался с коридора, от дверей спален, за которыми сопели, храпели и шушукались, со стонущего, разбитого паркета, с возмущенных крыс, с писком разбегавшихся из-под ног.

Сейчас Слепой был готов войти в него. Дурманное поле кончилось. Он медлил, вдыхая запах мокрых листьев, когда услышал шаги. Лес мгновенно исчез. Вместе с запахами. Кто-то шуршал травой далеко впереди. Шаги приблизились, стала различима хромота идущего. От него пахло ацетоном и мятной жвачкой. Слепой улыбнулся и шагнул навстречу.

— Эй, кто здесь? — прошептал Стервятник, отшатываясь.

Чиркнула спичка.

— А-а, это ты…
— Ты спугнул мне Лес, Хромоногий, — Слепой шутил, но голос выдавал огорчение.
— О, приношу извинения, — Стервятник не на шутку расстроился. — Там за мной кто-то тащится. В тяжелом весе. Может, лучше отойти с дороги?
— Отойдем.

Они шагнули к стене. Стервятник осторожно облокотился, стараясь не испачкаться. Слепой прислонился всем телом. В глубине Перекрестка хлопнула дверь. В коридор проник лунный свет. Звук шагов и дыхание. По тропинке шел кто-то тяжелый. Продирался, стонал и сопел, обрушивая себе на спину мусор с верхушек деревьев. Горячий пар из его ноздрей ударил им в лица, и они крепче вжались в стену. Зверь остановился, тревожно втянул воздух, задрожал, и, с треском ломая сучья, понесся прочь, оставив черную полосу вывернутой комьями земли. Слепой повернулся к Стервятнику.

— Это твой Слон.
— Что ты, Слепой! Слон — трусишка! Разве он выйдет ночью один? Он и днем-то боится ходить в одиночку.
— И все же это был он. Можешь проверить, если хочешь.
— Не хочу. Раз ты говоришь, значит, он. И все-таки очень странно. И нехорошо. Пойдем покурим?

Стервятник отворил дверь одного из пустовавших классов. Они вошли и, прикрыв ее за собой, сели на пол. Закурили и устроились поудобнее. Потом легли, опираясь на локти. Запахло дурманной травой. Время летело. Серый Дом затаился, онемев стенами.

— Помнишь, Слепой… Как-то ты говорил про колесо. Про большое и старое колесо, на которое столько всего налипло, что уже и не поймешь, что это колесо, но оно вертится. Медленно, но вертится. Кого-то задавит, кого-то подбросит вверх. Ты помнишь? Ты еще сказал тогда, что его движение можно угадать по скрипу задолго до того, как оно повернется. Услышать скрип и угадать…
— Я помню. Смешной был разговор.
— Может, и смешной. Но ты слышишь скрип?
— Нет. Если оно и поворачивается, то не в мою сторону.

Стервятник кашлянул. Или засмеялся:

— Так я и знал. Странный он парень. Чего ему не хватало?
— Уже в прошедшем времени?
— Да. Он не из старых. Все дело в этом. Мы, например, кое-что знаем, пусть и не знаем, что именно. А он — нет.
— По-моему, ты запутался в словах.
— Я во всем запутался. Мир вообще странно устроен. Вот ты говоришь, что это Слон прочесал сейчас мимо, как сломанный носорог, — и что же мне с этим делать? Я ведь боюсь таких вещей. Безобидный Слон зачем-то бродит ночами и сопит… Что делать? Я расстроен, понимаешь? Надо пойти проверить его.
— Да, конечно. Иди.

Скрипнула дверь. Слепой проводил Стервятника поворотом головы, как если бы мог видеть, закрыл глаза и погрузился в теплую дрему. И сразу вернулся Лес. Навалился, задышал в уши, закопал в мох и в сухие листья, спрятал и убаюкал тихими песнями свистунов. Слепой был его любимцем. Лес даже улыбался ему. Слепой это знал. Улыбки он чуял на расстоянии. Обжигающие, липкие и острозубые, мягкие и пушистые. Они мучили его своей мимолетностью, недосягаемостью пальцам и ушам. Улыбку нельзя поймать, зажать в ладонях, обследовать миллиметр за миллиметром, запомнить… Они ускользают, их можно только угадывать. Однажды, когда он был еще маленьким, Лось попросил его улыбнуться. Он тогда не понял, чего от него хотят.

— Улыбка, малыш, улыбка, — сказал Лось. — Лучшее, что есть в человеке. Ты не совсем человек, пока не умеешь улыбаться.
— Покажи, — попросил Слепой. Лось нагнулся, подставляя лицо его пальцам. Наткнувшись на влажные зубы, Слепой отдернул руку. — Страшно, — сказал он. — Можно я так не буду?

Лось только вздохнул.

С тех пор прошло много времени, и Слепой научился улыбаться, но знал, что улыбка не украшает его, как других. Он натыкался на растянутые рты в выпуклых картинках своих детских книг, находил их на лицах игрушек, но все это не было тем, что можно поймать в голосе. Слушая улыбающиеся голоса, он наконец понял. Улыбка — это свет. Не у всех, но у многих. И теперь он знал, что чувствовала Алиса, когда улыбка Чеширского Кота парила над ней в воздухе, ехидная и зубастая. Так улыбался и Лес. Сверху, бескрайней, насмешливой улыбкой.

Слепой встал и побрел, спотыкаясь о корни. Нога провалилась в нору. Испуганно замолчал свистун. Он нагнулся, пошарил в траве и нашел его — совсем еще крошечного, нежно-бархатного, пахнущего щенком. Прижал к лицу. Свистун тихо дышал, сердце тикало в пальцы. В десяти шагах впереди раздался тревожный свист. Малыш на руках ответил писком. Слепой засмеялся и посадил его на землю. Шорох травы. Попискивая, свистун побежал к матери, и скоро их дружный свист затерялся вдали. Слепой понюхал ладонь, чтобы запомнить запах детеныша — взрослый свистун пахнет иначе — и пошел дальше.

Он не чувствовал под собой ног, они стали чужими и гнулись во все стороны, как резиновые. Это раздражало. Скоро он устал выковыривать их из ям, вытаскивать из луж и грязи и сел. Ноги опять согнулись не в ту сторону. Их как будто даже стало больше, чем две. Возможно, он превращался во что-то, но еще не превратился до конца. До него донесся смех собакоголовых. Они были далеко, бежали хихикая, соприкасаясь боками. Слепой вскочил и заковылял прочь, перебирая шестью лапками. К ним, тонким и суставчатым, липли листья, но идти было легко. Он забился в ближайшую яму и затих, выжидая. Собакоголовые пронеслись мимо. Стих омерзительный хохот. Слепой осторожно высунул голову. Кто-то ухнул сверху и обсыпал его трухой. Он отряхнулся и пересчитал ноги. Их снова было две. Духота ночи… Слепой стянул свитер и бросил его. Потом снял промокшие кеды, связал вместе шнурки и закинул их в яму.

Он шел, легонько касаясь корявых стволов пальцами, навострив уши, тонкий, бесшумный, сливающийся с деревьями; шел, как часть Леса, как его отросток, как оборотень, и Лес шел вместе с ним, качая далекими верхушками ветвей, вздрагивая и роняя росу на покоробившийся паркет.

Слепой остановился на опушке. Огромная луна окатила его серебром. Он присел, чувствуя, как его заливает светом, как поднимается шерсть, наэлектризованная белым волшебством. Прижал уши, зажмурился и завыл.

Протяжный, тоскливый звук поплыл над Лесом. Он был печален, но в нем было счастье Слепого, близость луны и жизнь ночи. Это длилось недолго, а потом Слепой убежал в чащу обнюхивать мшистые стволы, скакать по влажным листьям и кататься по земле. Он делал это ликуя, распугивая мелкую живность, собирая на шкуру мусор, оставляя в лужах волчьи следы… Погнался за глупой мышью и загнал ее в чужую нору. Сунул голову в дупло, оттуда на него зашипели. Разрыл чей-то подземный ход и съел обитателя — толстого и вкусного — выплюнул шкурку и побежал дальше. Луна скрылась за деревьями, но он чуял ее, как будто она стояла за дверью, как будто пряталась в кустах — она была рядом и деревья ей не мешали. Он перескочил ручей, не замочив лап, покружил по прибрежной кромке, нашел лужу и вылакал ее с головастиками.

Чудом уцелевшая лягушка послала ему звонкое лягушиное проклятие и ускакала искать другое убежище. Он вытянулся на мокром песке, положил остроухую голову на лапы, прислушиваясь к лесным шорохам и к журчанию в своем животе — потом вскочил и понесся по тропе дальше и дальше, потому что не любил подолгу оставаться у воды.

Скоро он опять услышал собакоголовых, но на этот раз не стал прятаться. Вместо этого он завыл, посылая им вызов, который они не приняли и поспешили скрыться, тихо переругиваясь. Некоторое время он бежал по их следам. Он догнал бы их, если бы хотел, но это была не охота, а игра, и ему больше нравилось преследовать, чем ловить. Неожиданно он резко поменял направление, как будто вспомнив о чем-то важном, и дальше бежал, не отвлекаясь, уткнувшись носом в тропу, быстро перебирая лапами. Набитый колючками хвост сигнализировал миру о его занятости.

Лес кончился. Пропал так же внезапно, как появился. Слепой не огорчился и не стал искать его. Он остановился. Точно на границе света, падавшего на паркет. Из проема двери слышались приглушенные голоса. Учительский туалет был территорией картежников, в субботние и воскресные вечера здесь играли. В его стае картежником был только Лорд.

Слепой стоял неподвижно, в широко раскрытых глазах отражались блики свечей. Он простоял так долго. Потом закурил и двинулся дальше. Не прячась, прошел по освещенному пространству, миновал проем туалета и лунную поляну Перекрестка, двери учительской и столовой. На лестнице пахло окурками, он наступил на один, еще теплый, и пошел медленнее.

Спустился по лестнице. Еще один длинный, пустой коридор, в самом его конце — еще одна лестница и дверь в подвал. Голова закружилась, ноги разъехались на ступеньках, он удержался, схватившись за стену. Куском проволоки открыл замок и вошел.

В подвале было пыльно и душно. Слепой сел лицом к двери на цементный пол, опустил подбородок на колени и замер. Подмышки стекали в джинсы. Окурок прилип к губам. Звон в ушах. Три колокольчика и один сверчок. Он перекатился к стене, встал рядом с ней на колени и пробежал пальцами по шероховатой поверхности кирпичей. За одним из них пряталась пустота. Когда-то, чтобы найти его, приходилось отсчитывать шаги от угла. Теперь он находил нужное место сразу. Слепой осторожно вытащил кирпич из стены. В открывшемся отверстии лежал газетный сверток. Он потер пальцы, стряхивая с них кирпичную пыль, и запустил обе руки в тайник. Зашуршала старая газета. Вытащив сверток, он положил его на пол и развернул.

Внутри лежало два ножа. Слепой любил их трогать. Иногда при этом даже плакал. Когда-то здесь лежал еще маленький обезьяний череп на цепочке, но его он подарил Сфинксу, и остались только ножи.

Один ему подарили. Так давно, что он уже не помнил, когда это было, и помнил только, что всегда его прятал — сначала чтобы не отняли, потом просто подальше от любопытных глаз. Нож был красивый. С тонким, как шило, лезвием, заточенным с обеих сторон. Лезвие пряталось в рукоятке и выскакивало с тихим щелчком. Короткое и смертоносное, как змеиное жало. Никто не говорил Слепому, что нож красив, он и сам это знал. Он не задумывался о странностях старшеклассников своего детства, и то, что один из них подарил ребенку такую игрушку, тоже не казалось ему странным.

Вторым ножом убили Лося. Он не был ни красивым, ни удобным в руке. Обычный кухонный нож со следами ржавчины. Слепой ненавидел его, но не мог заставить себя с ним расстаться. Дотрагиваясь до него, он всякий раз содрогался, но одновременно испытывал странное, притуплявшее боль чувство невозможности случившегося. Жалкий кусок железа, лежавший на его ладони, не мог убить Лося. Мышь не съест гору, укус комара не убьет льва, полоска стали не могла уничтожить его бога. И он хранил этот нож, навещал его, прикасался к нему, только чтобы вновь и вновь проникаться неверием. Представлять, что Лось не умер, а просто исчез, растворился, отказавшись от Дома, который его предал.

Пора было уходить. Слепой спрятал свой нож в карман, второй завернул обратно в газету и опустил в тайник. Кирпич занял прежнее место. «Свитер, — подумал Слепой, — надо его забрать». Он вышел, защелкнул замок, прижав дужку, и поднялся по лестнице. На второй этаж взбежал бегом. Почти не оставалось времени. Ночь была на исходе. Лес съедал ее быстро. Коридор, двери, тишина… Вот-вот в нее ворвутся первые звуки утра, и он перестанет быть невидимкой. Представлять это было неприятно, и Слепой спешил.

Сказка ЛордаОднажды он очутился на дороге, в месте, где никак не мог находиться. Отчего-то его это не беспокоило. Что-то странное приключилось с памятью, он ничего не помнил, но откуда-то знал, что попал сюда по доброй воле и должен найти что-то важное.

Он был одет в черное, в рюкзаке у него лежала книга на неизвестном ему языке, зубная щетка в футляре, смена белья, фотоаппарат и блокнот. Записи в блокноте делал он сам, хотя и не помнил, при каких обстоятельствах. Он сильно уставал и на ходу, и стоя, поэтому сидел на обочине дороги, вставая только при виде машин. Голосовал и снова садился, когда очередная машина проезжала мимо. Почему-то совсем не попадалось приличных машин. Прилично выглядящих. Он сидел и от нечего делать листал блокнот, пытаясь разобраться в собственных записях. Они были малопонятны и сопровождались чертежами с множеством стрелок, которые окончательно все запутывали.

Наконец, один из водителей сжалился и согласился подвезти его «только до развилки». На развилке оказалась автобусная остановка, а при ней крохотный магазинчик с двумя столиками, превращавшими его в подобие кафе. Хозяйка магазина обозвала его «бедным, беспамятным прыгунчиком» и бесплатно угостила жареной на свином сале картошкой. Он никогда не ел ничего подобного. От запаха сала мутило, но он был голоден и не хотел огорчать добрую женщину. От нее он узнал, что автобусы отсюда ходят только в трех направлениях, но лишь одно из названий привлекло его внимание.

— Никчемный городишко, — предупредила хозяйка закусочной. — Работы ты там не найдешь, и не надейся.

Он вежливо улыбнулся. Чернолес — название никчемного городишки завораживало.

Городишко действительно оказался никчемным. Но что-то в нем было. Нечто таинственное, не имевшее ничего общего с действительностью. И он остался. Поселившись в ночлежке, перебиваясь случайными заработками и выжидая. Что-то должно было случиться.

Полгода он провел в этом месте, перезнакомился со всеми местными бродягами, со всеми старухами, торговавшими с лотков, и даже с приблудными котами, которыми кишела ночлежка. Жители «Клоповника» делились на постоянных и временных. Постоянных называли пришлыми, временных — перекати-поле. И те, и другие жили сегодняшним днем, никогда не упоминая прошлого и не строя планов на будущее. Прокормиться сегодня — других целей в «Клоповнике» не признавали.

Он подрабатывал во многих местах. Летом найти работу было легче. Он помогал фотографу на речном пляже устанавливать громоздкие конструкции из картона в виде парусников и дельфинов. Помогал двум сестрам, продающим там же всякие безделушки, плести браслеты из разноцветной проволоки и из бисера. По утрам помогал чистить пляж перед закусочной.

Осенью с первыми дождями река стала бурной и грязной, пляж занесло мусором, кафе и закусочные позакрывались. Оставались еще моечная и заправка, но желающих там подработать хватало и без него. Поэтому он заглядывал туда только изредка. В ремонтную мастерскую его не пускали. Ни его, ни кого бы то ни было из пришлых. Детали машин в Чернолесе ценились на вес золота, и в обычной ремонтной мастерской даже имелся свой охранник.

Поэтому он удивился, когда однажды в «Клоповник» явились двое из мастерской и попросили кого-нибудь помочь им с машиной. Удивила его и реакция жителей «Клоповника». Кто успел, спрятался, остальные прикинулись глухими, и, прежде чем он сообразил, что происходит, его уже увели.

Во дворе перед мастерской стояла черная машина. Первая приличная машина, увиденная им за полгода. Первая, не выглядевшая так, словно вот-вот развалится на запчасти. Без заплат, без следов ремонта, без наклеек, скрывающих проплешины осыпавшейся краски. Ему сказали, что он должен ее вымыть. Всего лишь. Шланг валялся здесь же, на земле. Шланг и ведро с двумя губками.

Он понял, что дела его плохи, еще до того, как заглянул в салон. Моечная была в двух шагах. Не имело смысла спрашивать, почему машину не отогнали туда. Это не имело смысла вначале, и еще меньше потом, после того, как он увидел, что творится в салоне. Ему помогли вытащить наружу сидения. И ничего больше. Найдя под резиновым ковриком отрезанный палец, он даже не попытался скрыть свою находку. Просто бросил его в ведро с грязной водой. Дольше четырех часов он отмывал машину от крови, уверенный, что его убьют, как только он закончит работу.

Ночью, в «Клоповнике», Грязнокрыл сказал, что все еще впереди. Что теперь он должен исчезнуть из города. Он и сам это понимал.

— Хочешь, заштопаю тебе рубашку? — спросила Черепашка Квази.

Он роздал свое имущество — электроплитку, чайник, выигранную в лотерею зимнюю куртку, собрал оставшееся в рюкзак и покинул «Клоповник». Жители которого, как ему показалось, вздохнули с облегчением. Теперь им не доведется стать свидетелями его смерти и огорчиться.

Отойдя на приличное расстояние от ночлежки, он присел на низкую ограду возле какого-то дома и стал думать, что делать дальше. Ноги болели все сильнее. Пешком он далеко не уйдет. Голосовать — означало подвергнуть опасности ни в чем не повинных людей. Автобусы отпадали по той же причине. К тому же он был знаком с их возможностями. Передвигались они чуть быстрее бредущей лошади. Оставалось только ожидание. Ему обещали заплатить за мытье машины утром. Когда он не явится за своими деньгами, им не потребуется много времени на то, чтобы отыскать его.

Он знал, что если ему удастся выжить, скрывшись из города, то проведенные здесь месяцы он будет вспоминать как удивительное приключение. Хотя в его пребывании в «Клоповнике» ничего удивительного не было, а ежедневные поиски заработка нельзя было назвать приключением. Или можно? Он попытался вспомнить все, что удивляло его здесь, все, что казалось необычным.

Взять хоть разговоры о Лесе. Впервые он услышал о нем от болтливого алкоголика перекати-поле, который пробыл его соседом одну ночь, не дал поспать и четверти часа, а уходя, подарил электроплитку и компас.

— Это тебе пригодится, приятель, — сказал он. — В любой момент можно очутиться в Лесу, и что тогда? Так по крайней мере будешь знать, где север.

Плитку он оставил девушке, заштопавшей ему перед уходом рубашку, компас лежал где-то на дне рюкзака.

Шуточки о Лесе стали привычными уже через неделю жизни в «Клоповнике». Он научился не обращать на них внимания. Он на многое научился не обращать внимания. На грибы, выраставшие в закутках «Клоповника» за одну ночь, на местных крыс, насвистывавших на бегу, на дивной расцветки перья, которыми играли грустные клоповнические ребятишки. «Кто знает, когда вдруг очутится в Лесу?»

Он закрыл глаза и попробовал очутиться там. Вспомнился запах странных грибов, когда их отдирали от стен. Не так ли пахнет лес? Чернолес.

— Если ты где-то рядом, приди, пожалуйста, — попросил он.
— Не так его надо звать, — сказал ему кто-то.

Он открыл глаза и вскочил в панике.

Вокруг было черным-черно. Ни фонаря, ни освещенного окошка. Только шелест и шорох листьев. И прохлада. Какой не бывает, не может быть ни в одном городе, ни в маленьком, ни в большом. Овладевший им страх превратил ее в холод. Неужели он и вправду желал очутиться здесь? Он обнял свой рюкзак, тупо сожалея об оставленной в «Клоповнике», такой теплой, куртке. Взять компас и оставить куртку, как это глупо. На что ему сейчас знание о том, в какой стороне находится север?

Он начал рыться в рюкзаке, где не было ни куртки, ни фонарика, ни даже коробка спичек, прекрасно понимая, что ничего полезного в нем нет, просто пытаясь чем-то занять себя, чтобы не впасть в панику. Нащупав компас, поднес его к глазам, и с изумлением понял, что видит не только фосфорную стрелку. Он видел весь компас, со всеми делениями. Раскрыв блокнот, он пролистал его. Не так отчетливо, как при дневном свете, а по-другому, но он все-таки видел сделанные в нем записи и мог их прочесть. Лес светился. Не для каждого, но для умеющего видеть в темноте, а он, как оказалось, умел.

Чей-то смешок спугнул его. Оборачиваясь, он, неожиданно для себя самого, повалился в траву и поднялся на ноги в трех шагах от места, где упал, под защитой ближайшего дерева. Проделал он это стремительно и плавно, одним текучим движением. Совершенно неосознанно. А прислонившись к дереву, тут же забыл обо всем. Исходившее от дерева тепло охватило его. Он не просто попал в теплое место, это больше походило на объятие. Дерево обняло его, как умело, успокаивая, защищая, наполняя силой. Забыв о неведомом противнике, он весь отдался этому чувству единения. Прижался к царапающей лицо твердой коре и заплакал.

— Добро пожаловать домой, — сказал кто-то.

Из-за другого дерева вышел человек в майке с надписью: «Йеллоунстонский заповедник» и остановился поодаль. Он улыбался. Или скалил зубы. И, кажется, даже был не совсем человеком. Глаза его отсвечивали в темноте зеленым, как у собаки.

— Здравствуй, Слепой, — сказал ему Лорд, вспомнив все, чего не мог вспомнить последние полгода. — Как ты нашел меня?

Слепой засмеялся.

— Я тебя? Это ты меня нашел, беспамятный!

запись создана: 08.09.2011 в 18:15

@настроение: к чертям человеков. хочу эту книгу

@темы: сказка, познавательное, Дом, в котором..., бубенцы, философское, vie, monde, Сказки о Силе, Библиотека Вавилона, на полях

URL

среда, 07 сентября 2011

23:11

Ройенталево. На удивление действительно хорошее.

Номос важнее предрассудков.

Автор:Stakkars
Название: история в двух частях
Фэндом: ЛоГГ
Таймлайн: около 12 лет после окончания основной сюжетной линии
Герои: Феликс Миттельмайер-Ройентль, Оскар фон Ройенталь, Вольфганг Миттельмайер и еще несколько мелькающих лиц)
Жанр: АУ
Рейтинг: нет
Саммари: некоторым бывает очень сложно найти общий язык со своими детьми. Или про проблемы отдельно взятых таракановодов
Дисклеймер: все права принадлежат господину Танаке, а как же иначе
Предупреждение: за вхарактерность не ручаюсь. Ну и - Ройенталь жив.

Часть 1.
Пикник
читать дальше

Часть 2.
Разговор
читать дальше

Арт Janira.

@темы: библиотека Вавилона, Рейх

URL

15:22

Еще из разговоров и сравнений вынесено.

Номос важнее предрассудков.

Вдогонку ко вчерашнему разговору: речь идет исключительно о людях, которые играют.
Разница между ролевиками и реконструкторами: первые играют в то, что кто они на самом деле не-есть, вторые же [отдавая себе отчет в то, кто они есть] играют в то, как они на самом деле не-выглядят. Иными словами, ролевая игра предполагает примерку на себя чужого бытия; реконструкция - чужого образа. Разница, как мне кажется, существенная, обуславливающая совершенно разное восприятие игры как таковой.
Надо ли говорить, что второй подход мне импонирует куда как больше.
Он... честнее, что ли? И, как утверждают некоторые, эстетичнее, потому что естественность всегда смотрится приятнее неестественности.

@настроение: вербализация метамодели

@темы: произнесенное вслух, люди и их проявления

URL

15:04

CSS - дизайновое.

Номос важнее предрассудков.

Или к вопросу о том, почему я довольно легко отношусь к пикспаму в избранном (если конечно не сижу в данный момент на лимитном траффике, а спам не превышает все возможные пределы, вроде массово прошумевшего во френдленте флэшмоба "Ни дня без...")
Просто давно еще мне попался в дизайнах полезный код, позволяющий ужимать все отображаемые картинки до определенной ширины (которая, например, не вылезает за края узкого поля и не требует пролистывать широкие изображения скролл-баром, что лично меня утомляет). Им и делюсь со всеми желающими, вдруг кому-то тоже будет от этого хорошо.

#JournalQuote .paragraph img {max-width:450px !important}
 #JournalFavorite .paragraph img {max-width:450px !important}
 #Journal .paragraph img {max-width:500px !important}

Для цитатника, избранного и собственного дневника соответственно.
И что отдельно радует - картинки ужимаются только в отображении. При желании полноразмерное изображение можно увидеть по прямому url.

Кажется, у меня очередной период социально-вербальной активности.

@темы: технический момент, @дневники

URL

13:24

Травное.

Номос важнее предрассудков.

После длительного весеннего перерыва я снова начала потреблять разнообразные чаи в больших количествах. Это не может не радовать, поскольку кроме них я толком ничего и не люблю - ни кофе, ни различные искусственные напитки, ни даже пиво и прочее алкогольсодержащее - а пить что-то надо.

В связи с чем, господа и дамы, работающие с травяными сборами! Я знаю, что вас тут есть. И даже если вас нет непосредственно здесь, но вы это читаете - очень прошу, не пройдите мимо. Поделитесь своими любимыми составами для чаев?
Меня вот порадовало (классическое, наверное) - ромашка/мята/мелисса с небольшим добавлением молочного улуна (для цветности и оттенка вкуса). А что еще хорошего можно добавить? Чабрец? Иван-чай? Липу?

@темы: личное пространство

URL

вторник, 06 сентября 2011

22:06

Номос важнее предрассудков.

Это - взаимоосвязь. Он имеет такое же право как и ты. Это взаимодейтствие - он тоже нуждается в энергии. Это - единство. Предназначение. Это - навсегда. И никто из вас не имеет права. Не услышать. Не ответить. Потому, что тут нет правил. Вы ничего не должны друг другу. Огонь тянется навстречу, льнет к ладоням. Настороженный вздох в стороне - похоже, погасли канделябры...
Гамадриады умирают или сходят с ума, когда гибнет их Дерево. Они вообще не живут за пределами Брокилона. Не потому, что вне пределов проклятого dh'oine леса нет Силы. Вне пределов - слишком много боли. Слишком много грязи.
...горячая волна впереди - стало быть вспышка.
То, что отвлекает - обретает статус более важного. Огонь не обожжет Пламя. Воздух не уронит Ветер. Вода не затопит Волну. Земля не раздавит Пепел.
Звон монет катится по столу ответом. Только вопрос тебе неведом. Ты ищешь абсолютных истин? Подтверждения своих "законов"? Хочешь узнать имена? Цену? Слышишь музыку. Это ты. Я стану песней. Песня судьбой. Твоей Потому что вне тебя - ничего этого нет.

06.09.2011 в 21:03

Пишет Lynn:

Последнее время много разговариваем о человеческом и нечеловеческом - о в вечном "быть и казаться", о неравнозначности "не" и "сверх" [человеков], о человеческих комплексах, которые не столько комплексы, сколько сама суть нашей природы. Увязываем все это с разговорами о зверином чутье и инстинктах, о морали и этике, о неразделимости "мира вовне" и "мира во мне", о неизменной человеческой потребности в принятии. Иногда эти разговоры похожи на диалоги одной человеческой чародейки и одного мага из Aen Saevherne, но это не странно и вполне естественно - мы есть то, кто мы есть.
И чем дальше, тем больше подтверждений получает сказанное когда-то: "нелюди" - такие люди.
Вечная человеческая потребность в принятии - мы не приняты этим миром, мы живем по чуждым ему законам, тем не менее - мы тоже хотим жить. Да, сообразно тому, что мы можем дать взамен, мы требуем слишком много, но таковы наши потребности.

«Все мы рождаемся и умираем с одной и той же невысказанной просьбой на губах: “Любите меня, пожалуйста, как можно сильнее!” В отчаянных поисках этой дурацкой несбыточной любви к себе мы проходим мимо великолепных вещей,которые вполне могли бы сбыться, в том числе и мимо настоящих чудес.
Но нам не до них: мы слишком заняты поиском тех, кто нас оценит и полюбит.»

Макс Фрай.

Это не хорошо и не плохо. Это невозможно исправить, как невозможно исправить хладнокровность рептилий или рыб. Но это можно учитывать, реализуясь. Кстати, еще одно слово из человеческого словаря. У них оно, похоже, не имеет смысла.
Вечная человеческая гонка за бытием кем-то иным - возможно, стань мы иными, мы получим больше принятия (от ближних, дальних или от самого мира - не так важно, ресурс слишком ценен, чтобы им разбрасываться), чем получили бы такими, каковы мы есть?

Сверхчеловеческие ценности (отсылка сюда и далее по ссылке в оригинальной записи), которые по сути - те же "животные", стайные инстинкты, когда-то отвергнутые и теперь вернувшиеся на новом витке развития. Недо-человек действительно слишком похож на сверх-человека, если за меру человечности брать умение оперировать абстрактными несуществующими понятиями - хорошо, плохо, добро, зло, правда, ложь, истина...

И все же, ни один из нас не является частью этого мира от рождения. Мы можем оптимизировать среду, но не можем принять ее такой, какова она есть. Мы можем требовать, но не можем получить.

«Мы никогда не занимались земледелием, никогда, в отличие от вас, людей, не раздирали землю мотыгами и сохами. Вам земля платит кровавую дань. Нас она одаривала. Вы вырываете у земли ее богатства силой. Для нас земля рожала и цвела, потому что любила нас. Что ж, ни одна любовь не длится вечно. »

Анджей Сапковский.

Вероятно, все дело в том, что кое-кто своим примером, всей своей жизнью задает высокую планку нелюдимости, на которую после поневоле равняешь остальных. Вероятно, дело также в том, что любить не-человека - задача для другого не-человека (если, конечно, брать этот глагол в самом лучшем из его значений, которым пользуются они), а я могу лишь любить того человека, которого я знаю в нем и иногда напоминать себе о черном ящике чуждого мне мышления. Мышления, которое я могу себе представить, но никогда не могу ощутить.

И несмотря на все вышесказанное, а может - и благодаря этому - рожденный человеком им да будет. Потому что мы лишь то, что мы есть.

Лишь те, кто стал безымянным, не создавали учений и не рассказывали о трудностях пути. Потому что пути туда нет. Есть лишь поворот головы, изменение угла зрения, меняющее все. И поворот этот - у каждого свой.

Daene Sidhe.

Не буди лихо, пока оно тихо...

URL записи

@темы: сказка, философское, vie, Aen Seidhe, Сказки о Силе, Библиотека Вавилона

URL

21:03

Номос важнее предрассудков.

Последнее время много разговариваем о человеческом и нечеловеческом - о в вечном "быть и казаться", о неравнозначности "не" и "сверх" [человеков], о человеческих комплексах, которые не столько комплексы, сколько сама суть нашей природы. Увязываем все это с разговорами о зверином чутье и инстинктах, о морали и этике, о неразделимости "мира вовне" и "мира во мне", о неизменной человеческой потребности в принятии. Иногда эти разговоры похожи на диалоги одной человеческой чародейки и одного мага из Aen Saevherne, но это не странно и вполне естественно - мы есть то, кто мы есть.
И чем дальше, тем больше подтверждений получает сказанное когда-то: "нелюди" - такие люди.
Вечная человеческая потребность в принятии - мы не приняты этим миром, мы живем по чуждым ему законам, тем не менее - мы тоже хотим жить. Да, сообразно тому, что мы можем дать взамен, мы требуем слишком много, но таковы наши потребности.

«Все мы рождаемся и умираем с одной и той же невысказанной просьбой на губах: “Любите меня, пожалуйста, как можно сильнее!” В отчаянных поисках этой дурацкой несбыточной любви к себе мы проходим мимо великолепных вещей,которые вполне могли бы сбыться, в том числе и мимо настоящих чудес.
Но нам не до них: мы слишком заняты поиском тех, кто нас оценит и полюбит.»

Макс Фрай.

Это не хорошо и не плохо. Это невозможно исправить, как невозможно исправить хладнокровность рептилий или рыб. Но это можно учитывать, реализуясь. Кстати, еще одно слово из человеческого словаря. У них оно, похоже, не имеет смысла.
Вечная человеческая гонка за бытием кем-то иным - возможно, стань мы иными, мы получим больше принятия (от ближних, дальних или от самого мира - не так важно, ресурс слишком ценен, чтобы им разбрасываться), чем получили бы такими, каковы мы есть?

Сверхчеловеческие ценности (отсылка сюда и далее по ссылке в оригинальной записи), которые по сути - те же "животные", стайные инстинкты, когда-то отвергнутые и теперь вернувшиеся на новом витке развития. Недо-человек действительно слишком похож на сверх-человека, если за меру человечности брать умение оперировать абстрактными несуществующими понятиями - хорошо, плохо, добро, зло, правда, ложь, истина...

И все же, ни один из нас не является частью этого мира от рождения. Мы можем оптимизировать среду, но не можем принять ее такой, какова она есть. Мы можем требовать, но не можем получить. Я не знаю, откуда и зачем появился человек, как он стал именно таким, каков есть, со всеми его человеческими свойствами. Но кажется, что то самое неприятие мира - и как следствие, непринятие миром - и есть основополагающая черта, делающая человека человеком. То, что позволяет ему "адаптировать среду" то есть преобразовывать ее под себя и в конечном счете строить свой собственный - искусственный, неспособный дать принятие - мир. Черта, которая так непонятна тем, кто ею не обладает.

«Мы никогда не занимались земледелием, никогда, в отличие от вас, людей, не раздирали землю мотыгами и сохами. Вам земля платит кровавую дань. Нас она одаривала. Вы вырываете у земли ее богатства силой. Для нас земля рожала и цвела, потому что любила нас. Что ж, ни одна любовь не длится вечно. »

Анджей Сапковский.

Вероятно, все дело в том, что кое-кто своим примером, всей своей жизнью задает высокую планку нелюдимости, на которую после поневоле равняешь остальных. Вероятно, дело также в том, что любить не-человека - задача для другого не-человека (если, конечно, брать этот глагол в самом лучшем из его значений, которым пользуются они), а я могу лишь любить того человека, которого я знаю в нем и иногда напоминать себе о черном ящике чуждого мне мышления. Мышления, которое я могу себе представить, но никогда не могу ощутить.

И несмотря на все вышесказанное, а может и благодаря этому рожденный человеком им да будет. Потому что мы лишь то, что мы есть.

Лишь те, кто стал безымянным, не создавали учений и не рассказывали о трудностях пути. Потому что пути туда нет. Есть лишь поворот головы, изменение угла зрения, меняющее все. И поворот этот - у каждого свой.

Daene Sidhe.

Не буди лихо, пока оно тихо...

@темы: Сапковский, метафизика, люди и их проявления, Aen Seidhe

URL

18:39

Танцуй, ведьма, танцуй.

Номос важнее предрассудков.

Мне сорвали мозг. Напрочь и основательно, так что теперь к чертям сосредоточенность на желчекаменной болезни и прочих холециститах.
Потому что Мельница. Потому что не надо ненавязчиво из-за левого плеча просить "А спой мне что-нибудь..." у человека, который не поет по соображениям безопасности ~~мозга~~.
Потому что петь это вообще такая давнее наслаждение и мечта. Недостижимая в силу особенностей физиологии. А если не петь, то, черт возьми, единственное, что в жизни мне хотелось бы изменить, так это тот давний выбор между музыкальной школой в режиме углубленки и... танцами. Уметь выразить себя через движение и голос - совершенно особое умение, без которого мне сложно сейчас. И нет нужды напоминать, мол, ищущий да обрящет. Здесь и сейчас помимо этого у меня есть иные приоритеты, именно поэтому то время упущено безвозвратно - то было время собирать камни.
Власть несбывшегося, о да. Здесь и сейчас - в полной мере.

@темы: личное пространство

URL

01:08

Напоминание себе и уважаемому Мрзд.

Номос важнее предрассудков.

Несмотря на мое в общем-то спокойное отношение к внутрисемейным связкам типа "брат-сестра" (не путать с сугубо братскими отношениями, здесь играет другое; о принципиальной разнице можно долго рассуждать отдельным текстом, буде возникнут желающие), я бы хотела посмотреть на нее.
Ту, которая называла тебя Тэлли и стала тебе сестрой.
Она все еще [всегда] внутри тебя.

...

Так уж есть в мире Ши, что сначала рождается мальчик. Он растет и учится. И ждет. И однажды у него появляется сестра. Может пройти очень много времени, прежде чем в его роду родится девочка-Ши, связанная с ним незримой связью – единственная сестра. Единственная, даже если по крови сестер много. Мальчик ждет, потому что ему предстоит стать Стражем своей сестры. Пока она не пришла в мир – он не совсем… взрослый? целый?… слова не подобрать. Нет такого понятия у людей.
И если родилась сестра, то Страж-брат ее не имеет права на Пару, пока сестра не станет взрослой, пока не появится Пара у нее – тот, кто возьмет на себя бремя Стража.
(c) Daene Sidhe

@темы: лабиринт отражений, картинки, библиотека Вавилона, Aen Seidhe

URL

воскресенье, 04 сентября 2011

23:43

Об опыте души.

Номос важнее предрассудков.

В недавнем разговоре profile

Villen исчерпывающе сформулировал причину того, что простые вещи так часто ввергают меня в искреннее удивление пополам с восхищенным недоумением. Правда, сформулировал он это в виде вопроса:
Душа моя, ты что, первый раз живешь?!
Видимо, первый. ^^

@темы: личное пространство, он тоже умеет улыбаться, придумай меня живым

URL

19:08

Доступ к записи ограничен

Номос важнее предрассудков.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

URL

11:01

братья

Номос важнее предрассудков.

...Ты будешь бродячим магом,
А я – бродячим певцом...

Не знаю, что собственно рисовал автор, кто автор не знаю тоже, однако сие душевное творение попалось мне под названием "братья", беспредельно гармонично вписываясь в локальные байки.
Выклянчить бы еще у Мироздания соответствующих песен..

+2

безобидная мелочь

у городской черты

@темы: картинки, сказка, бубенцы, Aen Seidhe

URL

суббота, 03 сентября 2011

23:47

Как вы яхту назовете, так она и поплывет. (с)

Номос важнее предрассудков.

Говорят также, мол, как вы днявочку назовете, так вам и будет на данном этапе жизненного пути. В моем случае это работает иначе: какой аватар поставишь, так тебе и будет. Насколько я устала за долгую и трудную весну с Красным Единорогом стало понятно только по факту смены шкурки, когда ощутимо и сразу стало легче. Заодно, нынешняя фэйри притянула сюда аэн ши в больших количествах, за что ей тоже отдельная благодарность. Я давно этого хотела.
Не менее важным фактором нормального самоощущения является нужная форма - подходящий дизайн. Именно поэтому они у меня порой меняются чуть ли не каждый день, а порой остаются надолго. Текущий, например, мне пока менять не хочется ни на что - очень уж комфортно глазу.
А название... ну что, название. Их тут вообще два на одной страничке отображено.

@темы: личное пространство, произнесенное вслух, метафизика

URL